Депутат Госдумы Олег Леонов: «Я не видел больших патриотов России, чем жители Донецка»

Интервью с Олегом Юрьевичем Леоновым —депутатом Государственной думы, заместителем председателя Комитета Государственной Думы по развитию гражданского общества, вопросам общественных и религиозных объединений, членом парламентской комиссии по расследованию преступных действий в отношении несовершеннолетних со стороны киевского режима, российским общественным и политическим деятелем, добровольцем «Лизы Алерт», членом Центрального штаба «Народного фронта». Официальный ТГ-канал Олега Леонова.

—  Олег Юрьевич, здравствуйте! Если позволите — начнём с Вашей волонтёрской деятельности. Вы достаточно долго работали в бизнесе, весьма успешно. Что привело Вас в волонтёрскую деятельность? И почему именно в отряд «Лиза Алерт»?

— Так получилось. Я не планировал становиться волонтёром, у меня не было такой цели. В бизнесе всё было хорошо, как мне казалось. Были совершенно другие планы на жизнь. В 1990-м году я участвовал в открытии первого «Макдональдса» в России на Пушкинской площади, и с некоторыми из тех людей мы до сих пор общаемся. В 2014 году с одним из таких коллег я разговорился, спросил, чем он занимается. Говорит: «Я занимаюсь поиском и спасением пропавших людей». «Это как?». И он мне начал рассказывать – «коротенько, минут на 40». Я заинтересовался, решил, что тоже как-нибудь попробую. Но я работаю по 12 часов в сутки, времени нет. Соответственно, только одним глазом как-то приглядываю за тем, что происходит. И вот наступает Новый Год – новогодние каникулы, когда свободное время хоть какое-то есть. Тогда я взял и поехал на свой первый поиск. И мне не понравилось. Я понял, что это — не моё. Решил, что опыт был отличный – вопрос закрываем. Но так просто уйти мне не дали. На следующий день мне позвонили и попросили прийти на следующий поиск. «Пожалуйста-пожалуйста, очень надо, без вас никак» — потому что, как выяснилось экспериментальным путём, у меня есть машина, а надо было отвезти оборудование. И я поехал на свой второй поиск. Там я увидел уже более масштабную работу, понял, как это вообще, на самом деле, должно происходить. Что-то меня зацепило — так я и остался на долгие годы в отряде.

— Скажите, пожалуйста, много ли, если смотреть по процентному соотношению, было успешных и не успешных поисков?

— Подавляющее большинство поисков — успешные. Для добровольцев успешный поиск — это тот, когда человек найден. И неважно, живым или погибшим — он найден. Это значит, что мы выполнили своё назначение и нашли. А неуспешный поиск – это когда человек не найден. Их лично у меня единицы за всё то время, что я занимаюсь поисками. Но я помню каждого. И до сих пор болит душа за каждого не найденного. Порой я мысленно к ним возвращаюсь, пытаюсь понять — где, что мы упустили. А есть женщина, которую до сих пор пытаемся искать, каждую весну. Потому что достаточно приметный человек. Но пока что не находим.

— Вы руководили в отряде направлениями «Обучение» и «Лес на связи». Можете рассказать об этих направлениях?

— Дело в том, что я имел разряд по спортивному ориентированию. И когда пришёл в отряд, то понял, что мне здесь учиться нечему, потому что я в лесу точно не заблужусь. Компасом пользоваться умею, карты знаю. Но не заблудиться в лесу самому и искать людей – это две кардинальные разницы. И очень скоро оказалось, что учиться всё-таки придётся, причем — очень многому. Я упорно постигал эту науку, а потом получилось то, что я не планировал – мне пришлось возглавить направление обучения и развивать его. Обучение у нас проводят и для новичков, и для опытных добровольцев, потому что появляются новые технологии, приборы, приемы управления. Учебу невозможно прекратить. У нас учатся все, включая руководство отряда. Даже отвечая за всё обучение, я всё равно не владел и половиной всех тех знаний и навыков, которые востребованы в этом виде деятельности. Потому что направления очень разные. Есть связисты, есть картографы, есть кинологи… Это разные специальности со своим объемом знаний. Я не видел ни одного успешного человека, который одновременно и отличный связист, и отличный кинолог. А ещё есть поиск на лошадях – тоже отдельное направление. Есть координатор, информационные организаторы, операторы горячей линии 8-800, направление «Лес на связи» и масса чего ещё. И беспилотники, кстати, тоже есть – технически очень продвинутое направление. Есть и айтишники, и профилактика пропаж… Направлений — масса. И быть специалистом в каждом – невозможно.

Когда я начал работать в отряде, хотя это не работа, а скорее, хобби — когда ты тратишь свои ресурсы, время, деньги на то, чтобы искать людей — был один тип заявок, который встречался не так часто, но к которому почти никого не допускали. У нас был тип заявок «Лес» и «Потерявшийся на связи». И я подумал, что надо бы по этим заявкам попробовать поработать. Немного подучился, и в один день, когда я ехал на дачу, мне позвонили и сказали: «Есть заявка, прямо сейчас». Я растерялся, говорю: «Ну не знаю, давайте попробуем». Мне скинули заявку, я её отработал, успешно. Потом на меня пошёл поток заявок, и я стал с ними работать. Много, массово. И к концу лета, когда я практически не поднимал головы – выводил людей из леса по телефону – я понял, что этот сезон я переживу, но вот следующий физически уже не вытяну. Тогда я понял, что надо учить других людей, чтобы их было хотя бы несколько. Так и произошло. Я начал подготовку ребят, а когда мы отработали следующий сезон, и нас был не один, а несколько человек, я понял, что надо выделять эту деятельность в отдельное направление. Так и появился «Лес на связи». Это люди, которые очень хорошо подготовлены. Цикл обучения в этом направлении составляет восемь месяцев. Тогда мы получаем на выходе очень редкого специалиста, который в одиночку способен вывести человека из леса, если он находится на связи и способен к самостоятельному передвижению, проконтролировать его возвращение домой.

Особенность направления в том, что не на кого понадеяться и не на кого передать заявку. У нас запрещена передача потерявшихся от одного человека к другому. Поэтому если ты взялся выводить человека из леса, то сколько бы времени ни прошло — ты обязан вывести его до конца. Сказать: «Извините, МарьИванна, у меня времени больше нет, с вами теперь будет Николай» — и Николай будет заново расспрашивать и вникать во все нюансы, которых куча – это огромный стресс для человека, сразу возникает риск, что пойдёт что-то не так, если новый человек чего-то не понял. И тогда всё может закончиться плохо. Поэтому мы можем передавать друг другу этих потерявшихся только в крайних прописанных случаях, и они связаны с самим потерявшимся. Например, когда потерявшийся не идёт на контакт или у него есть определённые очень узкие проблемы со слухом. В этих случаях можно передавать, но это происходит сразу, в начале работы. Когда понимаешь, что тебя либо не слышат, либо не понимают — тогда ты можешь передать заявку. И обычно это – человек другого пола, так как у него другой тембр голоса и другая манера поведения.

— Скажите, сколько примерно занимает вот такой вывод человека из леса?

— В среднем – полтора-два часа. Как правило, люди находятся недалеко от края леса – до трёх километров. Поэтому если человек на ногах, может самостоятельно идти, то, условно, минут 20-30 уходит на определение местоположения – это самая сложная вещь, мы учимся ради этого – чтобы определить местоположение человека в лесу. А когда ты уже понимаешь, где он, то задать направление выхода – это просто техническая работа. Дальше человек выходит, ты контролируешь его движение. После выхода из леса — собственно, всё, работа закончена. Чуть хуже, если человек не может идти -либо у него травма, либо он уже настолько выдохся, что не может идти. Тогда требуется группа эвакуации — по заданным координатам добровольческая группа эвакуации либо спасатели заходят в лес и проводят эвакуацию.

— Какой был самый длительный вывод?

— На моей памяти — семь дней. Это были муж и жена, которые потерялись в лесу. Они периодически, раз в день выходили на связь и говорили, что живы и идут. Так что по-разному бывает.

— Если лесной поиск – понятно, люди в лесу теряются, и мне кажется, что это не зависит от возраста, то как быть с городским поиском? Почему люди теряются в городе, из-за чего это происходит?

— В городе в основном теряются дезориентированные люди. Наверное, 90% потерявшихся в городе – это люди с деменцией. Около 7% — это сложное состояние, и около 3% — подростки. Для меня, человека старшего возраста, это прям смешно. Но, тем не менее, подростки 14-16 лет теряются в городе и не могут самостоятельно добраться домой. А знаете, почему?

— Почему?

— Например, поехали они на соревнования. Им 14 лет, надо ехать на другой конец Москвы. Родители разрешили. Поехал. Все закончилось, надо возвращаться домой, а телефон сел где-то на полпути. Дороги обратно он не знает, навигатора нет. Часто они не знают точно своего адреса. Ребёнок стесняется подойти, спросить, как попасть в нужное место. Посреди большого количества народу дезориентирован, не понимает, куда ему идти и что делать. Но 90%, как я и говорил, это люди, которые страдают деменцией. И у многих из них нет телефона. Мы учимся разговаривать с людьми сообразно их психологическому состоянию и поэтому основные наши «клиенты» в городе – это пожилые люди, которые потерялись, и надо определить, где они находятся, помочь им вернуться домой.

— В 2020-м году Вы стали координатором проекта «Поиск» Общероссийского Народного Фронта. Расскажите, пожалуйста, об этом проекте. В чём заключается роль координатора?

— Роль координатора – это как раз совмещение усилий Народного Фронта и «Лиза Алерт» для поиска пропавших людей. Это был очень хороший проект, когда мы работали вместе. Цель проекта – получить, во-первых, региональное развитие. Во-вторых — мы хотели запустить большой учебный центр. У нас нет постоянного учебного центра. Для того, чтобы добровольцев готовить круглогодично и делать это на высоком уровне, нужен постоянно работающий учебный центр. А так как мы – добровольцы, у нас ничего нет. И поэтому с Народным Фронтом мы работали над запуском такого вот постоянно работающего круглогодичного учебного центра.

Кроме того, с Народным Фронтом у нас были поиски в других регионах, резонансные, когда мы искали детей. Поиск маленького ребёнка всегда требует привлечения больших ресурсов, причём оперативно, здесь и сейчас. Нам, например, быстро дотянуться до местных ресурсов, условно, где-нибудь в Алтайском крае или в Бурятии крайне сложно. По крайней мере, никогда это не получается быстро. С помощью Народного Фронта получалось намного быстрее. И поиски проходили гораздо эффективнее.

— Сейчас Вы — депутат Государственной Думы, заместитель председателя Комитета по развитию гражданского общества, вопросам общественных и религиозных объединений. Расскажите, пожалуйста, чем занимается данный Комитет? Какие задачи он решает?

— Комитет занимается тем, что называется «третий сектор» — это НКО и общественные объединения, организации. Комитет также занимается и религиозными объединениями всех конфессий, то есть все вместе это «мягкая сила». Там есть своя большая специфика, связанная с тем, что до этого момента не было какого-то единого реестра некоммерческих организаций, понимания, какие ресурсы государства – финансовые, организационные – тратятся на поддержку этого сектора. Вроде как, всё делается понемногу, но сколько этого всего в целом – понимания не было. Мы методично приводим эту деятельность в порядок. Сейчас мы понимаем состав НКО, и в этом году, принимая бюджет с Минфином, вышли на цифру общих затрат государства на НКО. Это оказалось почти 450 миллиардов рублей, что немало. То, что мы хотим реализовать в 2025 году – это контроль за деятельностью тех НКО, которые получают государственное финансирование.

Большинство НКО – мелкие, средние – получают какое-то финансирование через грантовые программы. Например, Фонд президентских грантов, Фонд культурных инициатив, а также через местные, региональные гранты. И там контроль за деньгами и отчётностью налажен, там всё прозрачно. Но есть те НКО, которые получают деньги из бюджета напрямую. И они подают план своей деятельности в Минтруд, налоговую отчётность — в налоговую, а единой точки планирования и контроля, понимания, кто что делает и куда уходят эти деньги – нет. Поэтому мы решили взять на себя координирующую роль и понять, с какой эффективностью, на что и куда тратятся деньги. Может быть, есть НКО, которые могут делать это более эффективно, или наоборот — кто-то из НКО очень эффективен, но им не хватает денег, надо перераспределять потоки. Поэтому такой контроль за сектором мы очень хотим внедрить.

—  Вы сейчас принимаете участие в волонтёрской деятельности?

— Да, сейчас я вместе с ребятами запускаю очередной восьмимесячный курс обучения «Лес на связи» — мы проводим его ежегодно, и как раз в декабре он начинается, буквально через две недели.

— Сейчас достаточно активно претворяется в жизнь проект «Волонтёрство в ЧС». Как Вы относитесь к тому, что неподготовленные и неаттестованные люди будут принимать участие в ликвидации различных чрезвычайных ситуаций?

— Определение ЧС у нас есть в законе, и там, если взять нормативные документы, неподготовленные люди не могут заниматься ликвидацией чрезвычайных ситуаций. Но. Что такое «Волонтёрство в ЧС»? Есть, например, в Москве общественный поисково-спасательный отряд «СпасРезерв». Это полностью добровольческий отряд, в котором ребята тратят своё время, деньги, свои ресурсы. Но они все – подготовленные и аттестованные спасатели. То есть, у каждого из них есть удостоверение спасателя. И они работают по высылке Центра управления в кризисных ситуациях и Службы 112. Например, вы звоните по телефону 112 и говорите, что у вас что-то произошло. Диспетчер Службы 112 высылает по вашей заявке не штатных спасателей, а добровольцев. И вы никогда не поймёте, что к вам приехали добровольцы. Они также экипированы, у них такая же машина – только без мигалки. К сожалению, с мигалкой – это отдельный вопрос. Визуально, в общем, вы их не отличите. И они сделают всё то же самое, на высоком профессиональном уровне вам помогут. Вот такое добровольчество – я к нему отношусь очень хорошо и считаю, что его надо развивать. СпасРезерв не единственный такой отряд, в России их не сказать, чтобы много, но есть. Например, в Санкт-Петербурге есть поисково-спасательный отряд «Экстремум», они тоже аттестованные спасатели. Есть такие же отряды в ряде других регионов. Если произошла чрезвычайная ситуация или происшествие, то там возможно использование подготовленных, аттестованных добровольцев — да, конечно.

— Как Вы оцениваете перспективу развития в России добровольной пожарной охраны?

— Хорошо. В России нельзя без добровольной пожарной охраны. Потому что у нас есть громадные сельские территории. Не везде, не до каждого населённого пункта можно дотянуться профессиональными пожарными. Когда просто доехать до деревни от пожарной части требуется от 40 минут и более – там с пожаром будет всё очень плохо. Поэтому на месте, в удалённых населённых пунктах, в сельской местности, должны быть добровольные пожарные. У них должна быть приданная техника, оборудование, помещение, средства оповещения и связи. Они должны быть аттестованы, обучены. Но это должны быть добровольцы, которые в любой момент будут готовы приступить к тушению пожара.

Это очень эффективно и с точки зрения финансовых затрат – они не получают заработную плату, и с точки зрения тушения пожара – если в данном населённом пункте возникнет пожар, тут же уведомление пришло – ребята быстро собрались, добежали и потушили. Тем более, что у них мотивация гораздо выше, чем у приехавших пожарных, потому что это их родной населённый пункт, и они прекрасно понимают, какой объект они тушат, какие последствия могут быть. Поэтому для наших просторов добровольцы-пожарные – это хорошая история. Но к ним до сих пор, сколько о них ни говорят, внимания недостаточно. Я разговаривал как раз этим летом с добровольными пожарными из регионов. Им очень сильно не хватает ресурсов. Есть люди, готовые на эту работу. Но очень часто они понимают, что в ряде случаев пойдут на огонь почти с голыми руками. Личная защита у них есть, а вот средств пожаротушения и другого оснащения ребятам не хватает.

— Как Вы относитесь к развитию общественных аварийно-спасательных формирований? И вообще, что нужно для развития добровольной пожарной охраны, общественных аварийно-спасательных формирований?

— Банально – этим надо просто заниматься. В регионах сейчас появляются где-то люди, которые по-хорошему «больные на голову», вокруг себя собирают таких же неравнодушных людей, сами сколачивают добровольные аварийно-спасательные формирования. Но здесь есть один нюанс. Одно дело – «СпасРезерв» в Москве, где добровольцы, настоящие, которые заступают на смены, дежурят и ведут спасательную деятельность. Другое дело – когда у людей есть какие-то совершенно другие планы, и они делают для своих личных целей какое-нибудь маленькое аварийно-спасательное формирование. Которое никуда не выезжает, ничем не занимается, но на бумаге существует. Я против такого бумажного добровольчества, его не должно быть. А те, кто действительно занимаются спасением людей – чем их будет больше, тем нам будет лучше. Потому что это люди, которые хотят помочь от чистого сердца и тратят на это все свои ресурсы.

И ещё про общественные аварийно-спасательные формирования. Их не будет много. Не будет так, что количество добровольцев сравняется хотя бы с половиной профессионалов, нет. Но если их будет хотя бы 5% от профессиональных спасателей – это уже здорово, потому что они являются таким маркером и маяком.

Добровольцы – это фанаты, люди, которые не за деньги, а потому, что их туда что-то тянет. И поэтому, как правило, они получают самые глубокие знания, именно они являются инициаторами каких-то новых подходов, новых решений. Простой пример. У нас есть штатные пожарные, которые ездят на пожары. А в оснащении аварийно-спасательных команд у нас нет дронов. Если они там и есть, то только по личной инициативе самих пожарных. А дроны на пожаре — мегаэффективны. Потому что это не только разведка, но и доставка средств спасения.

Вспомним, например, трагедию во Фрязино, когда погибло несколько человек, потому что пожарные не могли к ним пробиться наверх. Дрона, пусть даже не очень большой грузоподъёмности, хватило бы, чтобы людям просто в окно доставить верёвку, по которой они могли бы спуститься. Я уж не говорю о дронах, которые могли бы производить пожаротушение. Такие мы видим на видео в Китае – как несколько дронов, поднимая рукава, тушат здание с разных сторон. Вот за этим будущее! Мы смотрим на такие видео и облизываемся. Добровольцы могут взять себе такие дроны и начать их использовать, показать их эффективность, и тогда профессиональные пожарные подразделения, глядя на это, будут раз за разом поднимать этот вопрос. Может быть, тогда что-то в целом изменится в пожарной охране. Поэтому добровольцы – это не только дополнительные силы, но ещё и такой важный моторчик и технологического развития, и отношения к делу. Поэтому, конечно, общественные аварийно-спасательные формирования, даже если их мало, очень сильно влияют на общее качество профессиональных подразделений.

— Теперь давайте поговорим о Вашей работе в Комиссии Государственной думы по расследованию преступлений киевского режима в отношении несовершеннолетних. Расскажите, пожалуйста, о деятельности этой комиссии, потому что, к сожалению, она очень мало освещается.

— Да, мы, конечно же, не можем освещать всю свою деятельность. Наша первоочередная задача – сбор и фиксация данных. В докладе Комиссии, который был выпущен по итогам, всё отражено. Потому что рано или поздно боевые действия закончатся. И рано или поздно надо будет искать тех преступников, которые убивали детей. А для этого должны быть зафиксированы как факты, так и обстоятельства гибели. Очень часто со временем начинают, как мы видим на примере Второй Мировой войны, переписывать историю. Для того, чтобы такие попытки пресечь или чтобы они были неэффективны, необходимо своевременно, по горячим следам собирать факты и их документировать.

— А много погибших детей?

— Несколько сотен. Пострадавших гораздо больше.

— В 2014 году в защите населения Донбасса основную роль всё-таки сыграли добровольческие формирования. На Ваш взгляд в условиях СВО — насколько эффективны добровольческие формирования? В чём их преимущество и в чем их слабость по сравнению с регулярными воинскими частями?

— Очевидно, добровольцы, поскольку они там по своей воле и у каждого есть своя какая-то мотивация, намного более мотивированы и лучше сплочены. Минус тоже очевиден – они не получают такого же регулярного снабжения, как армейские части. Особенно я хотел бы обратить внимание на то, что я сам видел – в добровольческие формирования поступают новые бойцы. Я разговаривал с командиром одного из подразделений, спрашивал, есть ли у них новички. Он говорит: «Ну конечно. У нас столько-то новичков». Я спросил, как они себя проявляют. Он говорит: «Ну как они могут себя проявлять. Месяц они уже учатся, чуть больше». — «Где учатся?» — «На полигоне учатся, в глубоком тылу». — «А сколько будут учиться?». — «3 месяца». — «А через 3 месяца на передовую?» — «Нет, через 3 месяца самые лучшие из них смогут быть водителями, подвозить боекомплекты». Я говорю: «А когда же обучающиеся попадут туда, на «передок»?». Он говорит: «Не раньше, чем через месяцев 5 или 6. Нам же надо тех, кого мы учим, не потерять, потому что мы вкладываемся в обучение».

Для меня это понятная история, потому что я тоже обучаю добровольцев. Это тоже штучный товар, очень высококвалифицированный, подготовленный. И он говорит: «Нам надо, чтобы люди не погибли сразу. Мы их сначала хорошо учим, и только потом самых лучших и аккуратных отправляем на «передок». Остальные пока созреют, подтянут свои знания». Поэтому добровольческие подразделения и в этом плане, и в плане подготовки людей, и в боевых действиях очень большие молодцы. 

— В тылу достаточно активно действует волонтёрское движение по помощи воюющим частям и мирным жителям, находящимся в зоне боевых действий. Оно весьма неоднородно – это и различные организации, и отдельные волонтёры. Как Вы считаете, нуждаются ли они в отдельном законодательном регулировании или имеющейся нормативной базы достаточно для их деятельности?

— Нет, мне кажется, отдельно всё, что им было надо, всё, чего не хватало, мы сделали. Сейчас есть один законодательный пробел, который надо, на мой взгляд, ликвидировать, но он относится не к частным лицам, а к организациям, которые помогают фронту. Надо ещё принять закон, который расходы на оказание помощи позволял бы относить на себестоимость. Потому что сейчас те компании, которые помогают фронту, делают это из своей прибыли, что, на мой взгляд, неправильно. А в остальном всё регулирование, которое сделано — мне кажется, сейчас этого достаточно. Если вдруг кто-то считает иначе — готов изучить вопрос и достаточно оперативно решить проблему на законодательном уровне.

— Сейчас депутаты Госдумы внесли законопроект о запрете депортации иностранцев, участвующих в СВО. К сожалению, пока что, до данного момента, если по Украине с 2022 года у нас уже туда не депортируют, то Молдова, Казахстан – у нас по-прежнему есть случаи депортации лиц, принимающих участие в защите мирного населения Донбасса. Однако данный законопроект распространяется только на иностранцев-участников СВО и не касается людей, защищавших Донбасс с 2014 года. Сталкивались ли Вы с данной проблемой?

— Хороший вопрос. Очевидно, что такие люди не должны депортироваться. Ко мне такой случай попадал, и сейчас всё решается в индивидуальном порядке. Но то, что такую проблему надо решать системно – я согласен.

— Как Вы оцениваете перспективы добровольческого движения в России в целом?

— Сказать, что оно будет развиваться бесконечно – нет, не могу. Сейчас оно на хорошем уровне, когда многие люди помогают и фронту и тем, кто нуждается в помощи – пожилым, инвалидам, пострадавшим в различных ситуациях. Если у тебя что-то откликается, и ты хочешь стать добровольцем – есть масса организаций, которые тебя пытаются привлечь в свои ряды. Но будет ли развиваться добровольчество массово – нет, не верю. Ситуативных добровольцев, принявших раз в один-два года участие в каком-то мероприятии, может быть много. Но тех, кто занимается добровольчеством постоянно, хотя бы еженедельно, много быть не может. Главное – нельзя сейчас взять и отрегулировать данный сектор таким образом, чтобы хоть что-то там, хоть кого-то «придушить». Обычно государство говорит: «Давайте мы сейчас вам поможем и упорядочим». Большинство добровольцев, которые давно занимаются этим, боятся именно этого – что сейчас начнут что-то так упорядочивать, что им станет трудно или вовсе невозможно работать. Поэтому главное – не потерять того, что есть. А если потенциал роста в каких-то сегментах присутствует – его использовать. В частности, я всё-таки вижу потенциал роста в добровольчестве, которое идёт на фронт воевать, вижу потенциал роста в добровольчестве, которое помогает фронту.

— Если говорить всё-таки не про парамилитарес добровольчество, то как, на Ваш взгляд, можно привлечь к этой деятельности не только студентов, школьников, но и работающую молодёжь, активное взрослое население?

— Знаете, большой сегмент, которые охвачен очень фрагментарно, мало используется – это «серебряные добровольцы», люди старшего возраста, пенсионеры, 50+. Это люди, у которых много времени, огромный жизненный опыт и ещё полно сил, они хотят приносить пользу. И использование их для добровольческой деятельности сейчас, как правило, проводят очень банально – бабушки и пожилые женщины плетут сети, и, вроде как, этим и ограничиваются. А ведь у них гораздо больший потенциал. Они могут много чего ещё. Я бы обратил внимание на них, и попытался бы обратить внимание НКО на этот возрастной сегмент. Например, в поисковой деятельности таких много, но в определённом направлении – они работают на «горячей линии», принимают заявки о пропавших. В других направлениях добровольческой деятельности они также были бы очень эффективны.

— Как Вы считаете, что будет с волонтёрскими организациями, помогающими войскам, после окончания СВО? Может быть, они уйдут в какие-то другие сферы, просто перестанут заниматься волонтёрской деятельностью?

— Я не жду, что они распадутся. Всё-таки, если это настоящая добровольческая организация, просто так её не разрушить. Думаю, что они переключатся на другую сферу деятельности. Большая часть скорее всего переключится на сохранение исторической памяти. Часть, безусловно, начнёт заниматься той же парамилитарной деятельностью, будет заниматься поисками останков погибших бойцов и пытаться найти без вести пропавших. Этим занятием они будут обеспечены на десятилетие, наверное. Часть переключится на какие-то другие сферы деятельности. Но в то, что после окончания боевых действий добровольческие организации как-то сами «рассосутся» — я не верю.

— Что для Вас будет считаться Победой в СВО?

—  Победа в СВО – это выполнение целей, которые поставил Президент: демилитаризация, денацификация. И для меня это, конечно, смена дикого людоедского режима в Киеве. Когда жители Украины получат возможность скинуть с себя эти пропагандистские оковы и посмотреть на мир нормальными глазами. И осознать, что с ними сделали. Вот, наверное, это и будет Победа – прекращение существования нынешнего киевского режима и выполнение целей, указанных Президентом.

— Вы сами, насколько я знаю, были неоднократно в зоне СВО. Что Вас больше всего там поразило, что больше всего запомнилось?

— Самое притягательное там – люди. Они потрясающие. Например, если говорить о Донецке, то я не видел больших патриотов России, чем жители Донецка. Открытые, добрые, хорошие люди. А поразило меня больше всего следующее. Я как-то ехал по прифронтовой донбасской дороге, по ней передвигалась техника. Мы едем на машине, работает радио – одна из федеральных радиостанцией. И ведущий говорит: «А сейчас у нас будет событие лета – на экраны выходит сериал о викингах! Смотрите и следите за подвигами героев викингов! Мы будем проводить розыгрыш призов» — было чувство, что вещает голос из другого, параллельного мира. Какой сериал о героях-викингах? Вот мы едем по дороге, на любого покажи – он герой! Какие викинги, причём они здесь? Вот это вот ощущение двух разных миров, которые как-то сосуществуют недалеко друг от друга – оно, конечно, поразительно. Там – да, люди живут другими заботами, там действительно другой мир.

— В связи с напряжёнными отношениями с Арменией, как Вы думаете — останутся ли здесь функционировать армянские общественные организации, смогут ли они как-то в дальнейшем повлиять на улучшение межгосударственных взаимоотношений?

—  Нейтральные организации или те, которые сохраняют хорошие отношения, останутся, никто их выгонять или прекращать их деятельность не будет. Но и помочь они вряд ли чем-то смогут, потому что межгосударственные отношения зависят не от этих конкретных НКО, над отношениями с Арменией работают совсем другие силы. И никаких чудес от армянских НКО я не жду.

— Просто в России одна из самых крупных армянских общин в мире.

— Верно, у нас действительно крупная диаспора, много и армян в целом. Но они — здесь, а армянское руководство – там. И армянское руководство не будет слушать тех армян, которые здесь. Они находятся в совершенно другом мире. Армянское руководство работает сейчас на совершенно другие цели. Так что никаких подвижек в этом плане я от НКО не жду.

— Чтобы Вы хотели в преддверии Нового года пожелать бойцам на передовой, волонтёрам тыла, добровольным пожарным и спасателям общественных аварийно-спасательных формирований? Ещё и учитывая то, что скоро у нас — День спасателя.

— Я хотел бы всем пожелать, во-первых, Победы. Во-вторых — удачи, потому что она нужна всем – и тем, кто на фронте, и тем, кто в тылу. А ещё хотел бы пожелать, конечно, здоровья. Оно требуется каждому человеку. И помнить о том, что то, что они делают – это великое дело. Сейчас не каждый это понимает. «Ну что я? Ну 5 сетей привёз». Или: «Да я просто в окопе сижу», «Как все остальные мы тут ходим, что тут такого?». Каждый из вас, кто делает это добровольно, по зову сердца, делает огромное дело: те, кто спасает по зову сердца, помогает любым пострадавшим. Когда пройдёт время, вы поймёте, что это был огромный вклад и для других людей, и в собственную биографию. Потомки обязательно будут гордиться вами. И поэтому я хотел бы, чтобы этот огонёк внутри не гас. Чтобы вы, несмотря ни на что, ни на какие события, не теряли доброту, душевность, желание помогать людям, готовность сорваться по первой просьбе в любой момент времени.

Мария Коледа