Олисава Тугова: «Нам выпало жить в эпоху исторических потрясений и трагических событий. От них невозможно остаться в стороне»

Интервью с Олисавой Владиславовной Туговой — членом Союза писателей России, основателем Рыбинского отделения Совета молодых литераторов, лауреатом, призером и финалистом ряда литературных премий. Участником СВО, военкором и участником боевых действий, волонтером, действующим сотрудником оборонного предприятия.

ВК — https://vk.com/olissava

— Здравствуйте, Олисава Владиславовна! Раньше Вы сами часто брали интервью, сейчас – берут интервью у Вас. Что Вы считаете самым важным в этом процессе?

— Когда-то я работала в главной городской газете своего города и очень трепетно относилась к процессу интервью. Я вообще очень люблю беседовать с людьми. Каждому человеку есть, что рассказать, каждый в чем-то интересен. Но как поспособствовать тому, чтобы человек раскрылся, чтобы рассказал самое-самое сокровенное, как подобрать нужные слова, о чем спросить? Конечно, список вопросов я всегда готовила заранее, но в процессе общения появлялись интересные детали, эмоции, воспоминания, беседа становилась живой, не протокольной, я позволяла ей течь ситуативно и произвольно, подбираясь к самому интересному. Часто бывало, что самое важное скрывалось вне запланированных тем. У нас с Вами сейчас другой формат, но я постараюсь на них ответить по-особенному.

— Как Вы пришли в литературу, стали писателем?

— О, да! Топ вопросов, которые мне задают, начинается именно с этого. Вторым по популярности обычно бывает вопрос: «Что вы чувствуете, когда убиваете людей?».

Итак, писателем мне пришлось стать не по своей воле. Дело в том, что судьба свела меня с тремя двадцатилетними мальчишками, ни по внешности, ни по характеру они не то чтобы очень отличались от других ребят нашего поколения — они служили на Северном Кавказе. Двое — по контракту, один — срочку, снайперская пара лихих сержантов с боевым опытом и лопоухий мальчишка-новичок. Погибли все трое: Лёня, Яша и Женя. Кто-то раньше, кто-то позже. И тогда я поняла, что если я про них не напишу, не расскажу миру, то про них никто никогда не узнает. А так они останутся живыми на страницах моих книг. И тогда появилась мысль, что каждая человеческая жизнь ценна и достойна, чтобы о ней помнили. Значит ли это, что о каждом можно написать книгу? Возможно… Любой человек — вселенная.

— Ваша книга «Когда поёт Лис» получила премию «Золотое перо Руси». О чём она и почему, как Вам кажется, была так высоко оценена?

— Эта книга о моем друге. Он остался сиротой с четырнадцати лет, но чувствовал громадную ответственность за своих многочисленных младших сестер и брата (в семье их росло шестеро). Всю его жизнь подчинила себе мечта — он очень хотел собрать своих родных под крышей большого деревенского дома и счастливо жить вместе — в любви и взаимопонимании. Чтобы заработать денег, он остался служить по контракту на Кавказе. Был ранен, тяжело восстанавливался, но мечту не оставил. Даже совсем больной — купил дом и участок, собрал-таки всех. Но…его подросшим сестрам и брату не нужно было такое «счастье». Идиллии не вышло. Парень умер в двадцать два года, так и не восстановившись. Но в книге он остался живым. Мне было важно оставить его в живых, хотя бы так. Получилась книга о вполне типичном представителе поколения рожденных в конце восьмидесятых — с несбыточной, чумовой мечтой, с подвигами, благородством, болью и смертью — как вызов миру и обществу. Когда книга вышла, многие читатели узнали в ней себя или близкого человека. Я не скрывала, что у героя был реальный прототип, и мне писали письма с просьбой познакомить с ним — в героя влюблялись, сочиняли про него стихи и фанфики, рисовали его портреты. Читатели на фоне «маленьких страдальцев» истосковались по сильному герою, движимому красивой мечтой. Да, я любила своего героя. Я каждого своего героя люблю. И это чувствуется. Непростая, жизненная книга, но с мечтой и внутренней энергетикой — она вдохновляла и вызывала отклики.

— Как Вы совмещаете работу на оборонном предприятии и творчество? Влияет ли одна сфера на другую?

— На самом деле, плохо совмещаю. Сейчас совсем не до творчества. Последние большие вещи были написаны до СВО. Потом начались командировки «за ленточку», добровольческие миссии. Война стала моей жизнью. Писать о чем-то кроме войны я не могла. А о войне — не могла тоже. Потому что я ею живу и не знаю, чем всё закончится. Вот если выживу, то обязательно напишу, когда внутри меня всё уляжется, отболит, встанет по полочкам. А пока это совершенно немыслимо. Да и диагностированное ПТСР не позволит.

— Вы руководили литературным объединением «Солнечный круг». Каким был этот опыт? Что дала Вам работа с молодыми авторами?

— Я не просто руководила ЛИТО «Солнечный круг», я его создала с нуля. Дело в том, что я, несмотря на филологическое образование, была очень далека от живого литературного процесса — я не знала, что до сих пор действуют писательские организации, литературные объединения, есть конкурсы и фестивали. Это в период моей юности прошло мимо меня. И вот, мне тридцать три, я написала первую книгу, меня заметили, пригласили на совещание молодых авторов в Ярославль — я увидела, насколько важно молодому автору быть рядом с такими же, как он, получать грамотную обратную связь от опытных наставников, узнавать о механизмах продвижения в этой среде. В моем родном Рыбинске существовало ЛИТО старичков, которые собирались, чтобы почитать друг другу свои стихи. Они редко слушали — им было важнее выступить самим. В этом ЛИТО меня не приняли — я казалась им слишком шумной, слишком активной. Я писала прозу и имела наглость критиковать их стихи. Но мне очень хотелось литературного живого общения — и я, посоветовавшись с Андреем Тимофеевым, создала в городе молодежное литературное объединение, так называемый филиал Совета молодых литераторов (СМЛ). Сразу начала с интересных проектов — мы снимали видеоклипы, участвовали в конкурсах, активно заявили о себе на площадках города. Но главное в деятельности — это разборы литературных текстов.

Филологическое образование позволило мне стать мастером по прозе и поэзии. Некоторые считали меня диктатором и тираном, кому-то мой стиль подходил, и они оставались — да-да, очень важно найти именно своего мастера и свое ЛИТО — без этого не будет активного роста. Эта своего рода волонтерская литературная работа давала мне чувство, что я нужна, важна, что я в «литературной обойме». Мне нравилось совершенствоваться в мастерстве ведения семинаров. Я рада, что моё дело живет и процветает. Если после ухода одного лидера находятся другие и происходит ещё большее развитие, значит, всё было организовано правильно — и это хорошо. Рыбинский совет молодых литераторов — до сих пор одно из известных отделений в стране. Теперь уже — благодаря Александру Рыжкову, Людмиле Симоновой, Александру Карамышеву.

— Вы пишете довольно печальные вещи. Почему в Ваших текстах преобладает такая тональность?

— «Не мы такие — жизнь такая». У меня нет трагического восприятия реальности или что-то подобного. В своих произведениях я стараюсь отразить тот мир, который вижу, при помощи метафор — и любой оценочности «это хорошо, а это плохо» стараюсь избегать. В мире всё сложно и относительно, добро может оказаться злом и наоборот. Моя задача — нарисовать многогранную картину, взглянув на которую читатель испытает ассоциативные чувства. Какими они будут — зависит от него. Наверное, это и есть одна из функций художественной литературы — мы читаем книгу, чтобы посмотреть на мир глазами другого человека и испытать эмоции в процессе.

— Вы участвовали в различных семинарах и фестивалях. Какой из них запомнился больше всего?

— Наверное, прежде всего я отмечу фестиваль имени Л.И. Ошанина в Рыбинске, который мы придумали и организовали впервые в 2022 году с Александром Рыжковым. Теперь ребята успешно организовывают его и без меня, иногда приглашая к участию в качестве мастера прозы. Приезжайте в конце весны в Рыбинск — здесь литературная атмосфера каменной мостовой, кованых фонарей, вывесок в дореволюционной орфографии, купеческих домов, легенд, приятная компания профессионалов — и, конечно, Волга.

Из тех, которые посещала я, самым душевным оказался «Посадский Экспресс» в Сергиевом Посаде. Под крылом Лавры вдруг начинаешь отличать истинное от ложного, хочется стать лучше, возвышеннее, духовнее.

Знаю, как болезненно порой относятся начинающие авторы к разборам, как плачут даже от конструктивной критики, бросают писать, замыкаются в себе. Таким я рассказываю, что для меня самым тяжелым оказался тот семинар, на котором мой текст отказались разбирать по инициативе мастеров, аргументировав это тем, что я «пока не готова услышать критику». Группа поддержала мастеров, разбора не случилось. Это был настоящий удар! Раз я подалась на семинар — значит, я готова услышать критику, готова дать обратную связь другим авторам и рассчитываю на подобное и с их стороны. Лучше бы ругали во все корки, молчание — хуже! Мастера, никогда не делайте так!

— Как рождаются ваши сюжеты? Вы больше «плановик» или «пансер» (пишете по вдохновению)?

— Дело в том, что я не способна придумать ни единого сюжета. Всё, о чем я пишу, основано на реальных событиях и отражает мой опыт или тот опыт, с которым я столкнулась. Поэтому они не рождаются. Они существуют в реальности. Моя работа — заметить их, отсечь лишнее, подчеркнуть главное, выстроить, перегруппировать и метафорически отретушировать. Пишу я тяжело, собираюсь долго, проживаю всё ещё раз вместе с героями — и должны быть очень веские основания, зачем мне пришлось об этом написать. Потому что каждый рассказ забирает у меня время моей собственной жизни, сокращает её. Я барахтаюсь в прошлом, будто лягушка в молоке, пытаюсь взбить из него масло. Пишу. Пишу. Пишу. Для читателей. Для вечности. Поэтому писательство для меня — это разновидность подвига и самопожертвования.

— Вы участница СВО и работаете на оборонном предприятии. Как пришли к этому?

— Как магистр филологии с красным дипломом смог докатиться до жизни такой? Я выросла в воинской части. Это было предопределено, как бы я ни сопротивлялась. Нам с вами выпало жить в эпоху исторических потрясений и трагических событий. От них невозможно остаться в стороне. Мои потомки непременно захотят узнать, а что же делала их прабабка во время войны — и пусть им не будет за меня стыдно. Я делаю, что могу. Мой девиз по жизни: «Делай, что должно и будь, что будет».

— Первый военный конфликт в Вашей жизни — грузино-осетинский. Расскажите, пожалуйста, что Вам пришлось пережить?

— На тот момент я была обычным штабным новичком, направленным сопровождать колонну бронетехники, чтобы написать об этом в нашем гарнизонном «боевом листке» — четырехполосной чёрно-белой газетке. Когда я вспоминаю о тех днях, то всё с большим уважением думаю об офицере, вместе с которым мы ехали. Я не отличала выходов от прилетов, не разбиралась, где свои, где чужие. Когда вдалеке работали «ГРАДы» или появлялись на горизонте самолеты, я спрашивала наивно: «Наши?». «Конечно, наши,»- с невозмутимостью отвечал мой попутчик, и я успокаивалась. Когда по колонне отработали, прозвучала команда «К бою!». Он схватил меня, двадцатилетнюю растерявшуюся дурынду, вытащил из машины, уложил мордой в поле и велел не поднимать головы. А потом поднял и мы целую вечность бежали куда-то и снова падали. Мне не полагалось личного оружия, стрелять было не в кого и не из чего. Головную машину подбили. Я оглохла, из уха шла кровь. Всё закончилось хорошо. Мы дошли до Джавы, передали бронетехнику и вернулись назад через Рокский тоннель. Самым тяжелым переживанием, наверное, стал вид сожженных гражданских машин, по которым грузины и наемники вели прицельный огонь, не давая выехать. Пресловутые детские сандалики и тапочки. Я их видела. Много. Об этом у меня есть рассказ «Сон в летнюю ночь» — он был опубликован в альманахе «Литсоты» и есть в сети.

— Расскажите о своем опыте оператора БПЛА. Какие из Ваших умений пригодились, а чему пришлось учиться заново?

— Тоже получился «опыт поневоле». Однажды я приехала в одно из подразделений с волонтерской миссией и удивилась, что у них нет ни одного дрона. Просто нет и всё. Парни рискуют жизнью там, где можно рискнуть «птичкой». Это жестоко. В следующий выезд я привезла им дрон — простой, наблюдательный мавик, со всеми сопутствующими и комплектующими. Мы назвали его «Чайка» в честь позывного моего товарища и героя первой книги. Пилотировать «Чайку» было некому — никто не умел. Пришлось мне. У меня был небольшой опыт видеосъемки с коптера, когда-то я пыталась работать фотографом и до войны такой вид съемок набирал популярность. За неделю я получила собственный боевой опыт и обучила нескольких ребят. «Чайка» оказалась «фартовая», летала почти полгода. И геройски погибла, протаранив «Бабу-Ягу». Когда я привезла ребятам «Чайку-2», выяснилось, что в подразделении все ребята, которых я учила, погибли. И нужно учить новых… Я учила их, а они — меня. Они учили меня как правильно подгонять по себе снарягу, как правильно держать оружие, ориентироваться на местности, отдыхать в любую свободную минуту, «слушать небо», устраиваться с комфортом там, где невозможно устроиться с комфортом, забыть слова «не знаю, не умею, почему я». Я знаю всё о практической и эстетической полезности ковров и ковровых покрытий. Умею готовить еду на окопной свече. И живу каждую минуту так, будто она — последняя. Я готова к тому, что она окажется последней. Поэтому не раздражаюсь по пустякам и ничего не боюсь. Моей молитвой давно стала молитва о лёгкой и безболезненной смерти. Чтобы сразу. Мы базировались в морге. И спали на железных полках. На войне остро чувствуется, что смерть — это обязательная часть жизни.

— Сталкивались ли с сексизмом на фронте?

— Да, конечно. И поэтому считаю, что женские и мужские подразделения должны существовать отдельно — это правильно. Женщины слабее физически и более эмоциональны, это обусловлено физиологией. Мы другие, да. Но условия для всех одинаковы. Моё полное снаряжение с БК весит около 45 кг. Я сама вешу 65. И за меня никто его не понесет. А если мне помогут, то поставят под удар себя. Это недопустимо. Если ты хочешь быть на фронте, ты должна приносить пользу, а не вред. Кого-то мое присутствие вдохновляло: «Даже такая девчонка!..», кого-то раздражало: «А мы-то на что? Это наша работа, куда лезешь, рожай детей лучше». Равнодушных не было. Одни гордились и радовались, что научили меня курить, другие сердились, что я не всегда попадаю по мишеням.

На войне от нечеловеческого ментального напряжения замораживаются все эмоции, становишься будто робот. Так вот — мы помогали друг другу «оживать», радовались и сердились.

На фронте я встретила того, кто искренне меня полюбил. Наверное, никто меня больше так не любил и не полюбит. На войне нет места любви, потому что становишься уязвимее, переживаешь за родного человека. Мы были в разных подразделениях, к счастью. Нас называли Ромео V и Джульетта Z, оттого что он был из «восточников», а я из «западников», из центрального региона. Три раза он делал мне предложение, но я отказывалась. В конце июля 2025 года он погиб под Александроградом. По иронии судьбы, их маленькую разведгруппу штурмового отряда атаковали две «Бабы-Яги» — и с тех пор нет человека несчастнее меня, я не смогла его защитить…

Самым приятным проявлением сексизма стал момент, когда мне «прилетело» в ногу, меня уже везли на каталке по больничному коридору и я услышала слова докторов: «Будем резать?» «Давай попробуем сделать, девчонка же». И они сделали. Совершили чудо — за 8 часов операции сохранили мне ногу. Я могу ходить. Хороший сексизм. С одной стороны. А с другой — за время, пока спасали мне ногу, кто-то не дождался помощи. Поэтому я и говорю, что добро и зло относительно.

— Вас ранило осколком мины. Как это изменило Ваше мировоззрение?

— Я поверила в то, что могу умереть в любой момент. Готова к этому. И это — нормально.

— Как Вы воспринимаете свою медаль «За всемерную поддержку отечественного фронта»? Что она для Вас значит?

— Мне было приятно, когда меня награждали на Красной площади. Вместе со мной награждали достойных военкоров. Я была рада быть среди них. Но сама по себе медаль ничего не значит. Это не значит, что я совершила что-то особенное. Это значит, что кто-то захотел меня наградить. Пусть все настоящие награды найдут своих настоящих героев и ни один из них не останется без наград! А моя медалька не стоит того, чтобы о ней говорить.

— Вы называете себя патриотом. Что для Вас патриотизм сегодня?

— Я горжусь тем, что родилась в России. Без шуток. Я невыездная и никогда не побываю в других странах. Да и не хочу. Достаточно просто путешествовать по нашей стране, чтобы повидать весь мир. Я видела многое: от бурятских степных сопок Забайкалья до янтарного западного Калининграда, от полярного холодного Мурманска до звездного Сочи. Мне хватит.

Мне не стыдно сказать, что за Россию я готова умереть. Я это доказала.

— Как Ваши коллеги-писатели относятся к Вашей военной и оборонной деятельности?

— По-разному. Я была в составе тех писателей, кто подписал в начале 2022 года письмо в поддержку СВО. И я готова словом и делом поддержать свою позицию, что и делаю. К сожалению, литературный мир полон интриг. С началом СВО у меня оставалось все меньше сил, чтобы заниматься литературным процессом. Пыталась вести ЛИТО, организовывать фестиваль, потому что гранд на него был написан и получен ранее. Успевала не всё. Этим воспользовались те, кому я была неугодна. Меня отстранили от дел, не позволили дальше вести ЛИТО, запретили упоминать мое имя в постах и публикациях. Окончательно меня запретить не получилось, потому что все знали, что я участник СВО и голословные обвинения в либерализме не сработали. Я тяжело переживала такое предательство. Не позволила себе погрязнуть в интригах – была нужна в другом месте, не как писатель, а как простой боец. Так я отказалась от литературной жизни. Писатель — не тот, кто ездит на форумы, а тот, кто пишет хорошие книги. Если повезет, то я свои книги ещё напишу. Наверное. А может и нет.

— Каким Вы видите будущее России после СВО?

— Я не вернусь с этой войны. Даже если вернусь физически, то внутри меня всегда будет жить война и она меня разрушит. Поэтому мне ничего не остается, как верить в то, что наши жертвы не будут напрасными, что нас не предадут, «не замирятся» на позорных условиях. Верю, что Россия станет великой, экономически сильной державой, что она будет нести всему миру духовные и культурные ценности. А наши потомки будут нами гордиться.

— Какой волонтерской деятельностью Вы занимаетесь?

— И литературной, когда безвозмездно вела семинары и ЛИТО. И фронтовой, когда собирала и возила снаряжение и дроны по запросам из конкретных подразделений.

— Как Вы считаете, может ли литература влиять на ход истории?

— Я из тех, кто считает, что важна не только эстетическая функция литературы, когда мы приобщаемся с её помощью к чему-то прекрасному, но и воспитательная, то есть через это метафорически-прекрасное воспитывается и растет душа. Литературу можно сравнить с камертоном общественной души, по её тональности, созвучию можно понять, что происходит в мире. Литература откликается всегда чутко и верно. Даже если это кому-то не нравится. Возможно ли, изменив тональность литературы, искусственно навязать желаемый ход развития общественного сознания — сложно сказать. Литература — слишком тонкий инструмент. Есть более грубые и простые, действенные способы воздействия: СМИ, интернет. Но они сиюминутны, а литература — это искусство, искусство вечно. Она сохранит весь спектр истинных мнений и идей, а наносное уйдет и растворится во времени, как пена. Что останется в литературе — покажет время.

— Вы — психолог, работаете с метафорическими картами и песочной терапией. Как это сочетается с Вашей писательской деятельностью?

— Я бы не называла себя профессиональным психологом. Тут нужна постоянная практика, самосовершенствование, обучение и развитие. Да, я владею инструментами скорой психологической помощи и самопомощи, когда бывает сложно сформулировать оттенок чувства, эмоцию, проблему, цель, на помощь приходят образные картинки или фигурки на песке. Человек выбирает карточку с изображением или предмет, замещающий его внутренний запрос — и ему становится проще говорить об этом. Литературное творчество в этом сходно — писательство помогает подбирать нужные и единственно верные, точные слова. Как только удается вербализовать что-либо, это перестает быть бессознательным, начинает существовать, а значит можно решить, как с этим быть, выработать нужную стратегию поведения.

Большинство начинающих авторов в первое время пишут о себе. И только потом, когда выскажут всю свою внутреннюю боль, смогут говорить о другом. Литературное творчество терапевтично, и этим привлекательно. Когда пишешь о погибшем друге, проживаешь с ним мгновения его жизни… Главное — соблюдать внутреннюю экологичность — если позволишь себе погрузиться в пучину боли и страданий, то рискуешь так и не выбраться оттуда. Столько замечательных и гениальных писателей создали настолько правдоподобные, действенные, но разрушающие образы, что эти образы разрушили и поглотили их самих, поэтому среди писателей столько ранних смертей, самоубийств, трагических случайностей.

— Вы рассказывали, что у Вас самой были психологические проблемы: ПТСР, панические атаки… Что помогает справляться?

— Мне помогает справляться профессионал — психотерапевт в центре помощи участникам СВО. Он назначает терапию и ведет лечение. С ПТСР невозможно справиться самостоятельно, это диагноз. Страдает качество жизни, не можешь нормально спать, читать, смотреть кино, не испытываешь голода, не чувствуешь радости, любопытства, любви, вдруг без причины может накатить агрессия, раздражение, непринятие окружающих людей. Я не только страдаю сама — со мной сложно и окружающим меня людям. Поэтому если вы знаете, что ваш близкий страдает от ПТСР, не пытайтесь справиться самостоятельно — идите к профессионалам.

А потом уже будут и сопутствующие прогулки на природе, и музыка. Меня, например, успокаивает звук собственного голоса. Когда мне плохо, я включаю записи своих песен под гитару и слушаю много-много раз на повторе. Получается такая самоподдержка, что я у себя есть. Я пока живая.

— Помогает ли Вам психологическое образование в творчестве?

— У меня нет психологического образования. Только несколько курсов по психологии в рамках педагогического образования. Думаю, что знание особенностей человеческой психики, мировосприятия должно помочь создавать психологически проработанных персонажей, действия которых мотивированы их внутренними потребностями, когда они не могут поступить иначе, а не волей автора, которому по сюжету нужен тот или иной поступок героя. Мне это не актуально, потому что я ничего не придумываю, я просто беру из жизни. Естественно, когда пишешь о ком-то, то не можешь знать наверняка, что происходило в его голове. Приходится додумывать, дорисовывать. Художественные допущения необходимы и возможны. Вот тогда и пригождается психологический опыт. Он подсказывает, что большинство людей очень похожи друг на друга. У них сходные потребности, общая боль и одни и те же мечты. Люди, на самом деле, проще, чем они о себе думают.

— Обращаются ли к Вам за психологической помощью участники СВО?

— Нет, я не профессионал. Поговорить с сослуживцами я никогда не отказываюсь, сон и беседы по душам становятся на фронте главными и желанными радостями. Нигде не велось таких откровенных бесед, кроме как между людьми, которые понимают, что завтра может для них не наступить. И я разговариваю. Снова и снова. Жертвуя своим сном. Из последних сил, потому что если не сделаю этого — возможно, потом буду винить себя, что мы «так и не договорили», а человека уже нет.

— Как Вы пришли к песочной терапии? Почему именно этот метод?

— Он простой, наглядный и тактильный. Похож на расстановки, только заместителями выступают не люди, а маленькие разнообразные предметы. Перед человеком плоскость с тёплым, чистым песком. Это расслабляет. Он выбирает привлекающие его фигурки из множества предложенных, располагает на плоскости. Это похоже на детскую, несерьезную игру. И вдруг начинается искренний рассказ о самом сокровенном. Каждый раз случается это волшебство. Оно терапевтично само по себе. И не нужно быть профессионалом, чтобы просто спровоцировать на искренний разговор и выслушать до конца.

— Были ли случаи, когда Ваша работа вдохновляла на рассказы или повести? 

— Я специалист спектрального анализа — прожигаю, как сварщик, кусочки металла, чтобы понять, из чего он состоит, соответствует ли ГОСТу, годится ли в производство. Моя работа далека от творчества. Она точная, суровая. У меня нет права на ошибку. Всё, как на фронте. Я работаю в цехе, где постоянный шум станков. Для моих контуженных ушей это тяжелое испытание, но я знаю, что моя работа нужна и важна — в повышении обороноспособности страны есть и мой вклад. 

— Вы еще и фотограф. Что Вам нравится снимать больше всего?

— Когда-то до войны я была фотографом. У меня случались выставки и было много клиентов. Мне нравилось снимать людей. Я видела в видоискатель фотоаппарата, что каждый человек — красив. Все получались на моих снимках красиво. В процессе чувствовали внимание и свою красоту. Это тоже было вдохновляюще и терапевтично. В этом занятии мне не нравилась бизнес-составляющая — нужно было быть постоянно на связи, согласовывать с клиентами множество разных нюансов. Потом подолгу приходилось обрабатывать фотографии, сидя за компьютером. Мне не хватало свободы. Я не смогла долго так работать. Но по-прежнему вижу красивые кадры, восхищаюсь красивыми людьми и иногда жалею, что не могу их запечатлеть. На службе и на фронте, по определенным причинам, я не могу носить с собой фотоаппарат. Поэтому фотоискусство появляется в моей жизни изредка. Но оно есть и радует.

— Как фотография влияет на Ваше восприятие мира?

— Фотография, как и литература — это способ метафорического отражения реальности. У нас в глубине подсознания существует «вера в кадр», то есть если есть снимок — значит, так и было. Все решает ракурс, цветопередача. Одно и то же можно снять по-разному. Мы можем влиять на подачу реальности, интерпретировать её и художественно трансформировать, но зритель будет нам верить. Так же и с литературой, только инструмент не свет, а слово. Если что-то напечатано в книге — значит, это правда — говорит нам наш мозг. И его сложно убедить в обратном. Нужны весомые аргументы. Поэтому писатель может воздействовать на читателя и несет ответственность за каждое сказанное слово.

— Еще Вы чайный мастер. Как увлеклись чайными церемониями?

— Ой, да, и это тоже. Сколько всего в этой цветной окрошке многообразия моего бытия. Чай — это один из инструментов постижения реальности, себя и своего места в мире. Не больше и не меньше. Почувствовать себя здесь и сейчас, насладится вкусом и запахом хорошего, правильно заваренного чая, выполнить ритуалы, упорядочивающие мир, делающие его простым и предсказуемым — то, что нужно смятенному, уставшему разуму. Я любила чайные церемонии за неспешность. С одной стороны — предсказуемость и обязательность ритуала, с другой — пространство для творчества и открытие нового вкуса. Есть такое наблюдение, что в зависимости от людей, собравшихся за чайным столом, чай может завариться и раскрыться по-разному. Чем только я не увлекалась! Мне был интересен этот мир и способы его постижения. А потом началась война и остались лишь воспоминания об этом и опыт.

— Чайная церемония для Вас – это ритуал, медитация или что-то ещё?

— Как я сказала выше — это инструмент постижения реальности. Вполне творческий. И интересный. Утром лучше пить бирюзовый улун. В холодную погоду хорош крепкий красный чай (он в нашей традиции называется черным). А в жару — зеленый…

Однажды мы на фронте, в располаге, варили глинтвейн. Для дальневосточников. Они далеки от этой западной традиции и им интересно было попробовать. Мы нашли большой технический бак, заварили сваркой в нем дыры. Сгоняли в Донецк за вином на старом, ушатанном «козле», привезли, рискуя жизнью, 50 бутылок красного вина, апельсинов и специй. Убедили командира, что весь спирт в процессе варки выпарится… Развели во дворе костер, поставили на него наше варево. Вот это была церемония так церемония, хотя и не очень чайная, но вдохновляющая. Многие пили наш глинтвейн в первый и в последний раз в жизни…

А как мы лазали в серую зону за виноградом?! Вкусный виноградник укропы, естественно, раздолбали, в самый его центр прилетело крупнокалиберным. Остался виноградник с так называемым «техническим», винным виноградом. Но нам, северным людям, он был интересен донельзя! И мы ползали за ним с ящиками. Скажете, слабоумие и отвага? А для нас — ещё один инструмент постижения реальности. При осознанном подходе всё может стать таким инструментом.

— У Вас есть сын — школьник. Как он и его одноклассники относятся к тому, что его мама — боец СВО?

— Для него это болезненная тема. Он не признается в этом, но очень переживает за меня. Он неэмоциональный, закрытый и неразговорчивый. Одноклассники узнали обо мне только тогда, когда классный руководитель на «Разговорах о важном» показала газету с очередным моим интервью и рассказала обо мне. Меня в школу не приглашали. Олег молчал.

В другие школы других городов меня иногда приглашают. Я люблю разговаривать с детьми — они задают честные, неожиданные и искренние вопросы, мне нравится отвечать на такие. Я рассказываю им о многом. Своим детям я о таком не рассказываю. Для них я не боец СВО, для них я — мама. Им больно осознавать, где я бываю и что делаю. Вернулась — и хорошо.  

— Какой момент в Вашей жизни Вы считаете переломным?

— Давно, задолго до войны, я по состоянию здоровья оказалась в критической ситуации. Мне требовалось вызвать скорую, но я не могла адекватно оценить ситуацию в силу своего острого состояния, а мой близкий человек мне не помог — он просто лег спать. Мне помог маленький сын, догадавшийся, как пользоваться телефоном. В больнице по напряжению врачей, собравшихся вокруг меня, я вдруг поняла, что меня могут не спасти, что я, скорее всего, не проснусь после наркоза. И я почувствовала облегчение и спокойствие, что больше не надо ничего решать, всё закончилось… Я приняла свою смерть и порадовалась ей. А очнулась в пять утра от того, что за окнами палаты пел соловей, почувствовала, что вернулась, ощутила свое тяжелое и больное тело — нужно было жить дальше, мучиться, бороться. Я заплакала не телом и слезами, а зарыдала душой, от безысходности и боли. И рыдала три дня. Близкий человек даже не позвонил мне, чтобы спросить, жива ли я. С тех пор я перестала бояться смерти, радоваться жизни и привязываться к людям.

— Как Ваши близкие относятся к Вашей многогранной деятельности?

— У меня нет близких. Есть дети — они живут каждый свою жизнь, и я помогаю им, чем могу. Не думаю, что они как-то меня оценивают. Я для них просто есть.

— Над чем Вы работаете сейчас? Будет ли новая книга?

— Сейчас я работаю над вопросами этого интервью и даже это очень сложно для меня — я переживаю, будет ли это хоть кому-нибудь интересно, но не сдаюсь. Стараюсь быть искренней.

А будет ли книга — не знаю. Я не уверена даже в том, проснусь ли я утром живая.

— Планируете ли Вы ещё участвовать в боевых действиях или сосредоточитесь на литературе? А может — на чем-то другом?

— Если пройду медкомиссию, то, скорее всего, буду участвовать. Потому что у самурая нет цели, есть только путь.

А литература — она есть и будет. Со мной или без меня. Это не так важно. Я не такой уж и талант, чтобы мир сильно пострадал от потери меня для русской литературы. Не будет меня — будет кто-то другой, кто расскажет обо всем интереснее, точнее и художественнее. Или не расскажет.

— Как Вы думаете, зачем человеку творчество в эпоху войн и кризисов?

— Для творчества нужен большой внутренний ресурс. В эпоху войн и кризисов он сохраняется только у гениев. Остальные пытаются выжить, сохранить человеческое достоинство и адекватность. На том месте, где должен находится ресурс — у них выжженая пустыня.

Поэтому после таких эпох остается только самое важное. Остальное сгорает.

Но есть хорошая новость — жизнь вечна и циклична. Всё обязательно возродится, придут новые творцы и напишут новые шедевры. И мы, те, кто стал золой, сделаем всё, чтобы они пришли. И написали.

— Что бы Вы пожелали россиянам сегодня? Бойцам на передовой, волонтерам и обычным мирным гражданам?

— Дорогие россияне! Ой, это уже где-то было…

Братья! Мы обязательно победим! Быть воином — жить вечно! Дойдут не все, но те, кто дойдет, дойдут за всех!

Волонтеры! Не сдавайтесь, как бы трудно ни было! Без вас мы это не затащим!

Граждане! Живите, любите, творите! Но не забывайте про нас!

Мария Коледа