Павел Крусанов: «Россия может существовать только в формате империи»

Интервью с Павлом Васильевичем Крусановым — современным русским писателем, редактором, музыкантом. Членом Союза писателей России, активно поддерживающим СВО. Лауреатом и финалистом ряда литературных премий.

— Здравствуйте, Павел Васильевич. Расскажите, пожалуйста, о себе.

— Родился в Ленинграде, живу в Петербурге. В детстве некоторое время провёл в Египте, так получилось. Окончил ЛГПИ им. Герцена по специальности «География и биология» – факультет в те времена был сдвоенный. Как и все в моём поколении — болел музыкой, которая в 70-80-е была больше, чем музыка. Она была стилем жизни и порой даже её смыслом – дух тогда дышал именно в музыке, как в 60-х дышал в поэзии. Был членом Ленинградского рок-клуба. Трёхтомная рок-энциклопедия, составленная гуманистом-просветителем Андреем Бурлакой, открывается статьёй о группе «Абзац». Это моё юношеское детище. Вот что значит правильно подобрать название. Вещественных доказательств реальности этого коллектива, увы, не осталось. Три записанных магнитоальбома так и не были оцифрованы и теперь, должно быть, рассыпались в труху. Ничего не остаётся, как поверить мне на слово в том, что это была весёлая, обворожительная и очень мелодичная затея. Многим нравилось, случались аплодисменты. Потом я изменил музыке с литературой. Группа – это всё-таки коллективное творчество. Ты не можешь отвечать за каждую ноту по высшей мере ответственности. А хотелось. В этом смысле литература – то, что надо. Здесь за каждую букву несёшь ответственность ты и только ты.

— Как детство, проведенное в Египте, повлияло на Ваше мировоззрение и творчество?

— Я прожил там полтора года, мне было восемь лет. Отец – конструктор гидротурбин – следил за монтажом спроектированных им агрегатов на Асуанской ГЭС, которую помогали строить дружественному Египту советские специалисты, и взял с собой в эту долгую командировку семью. Не помню, знал ли я тогда такое слово – мировоззрение. Но вот что касается памяти… Память включилась именно там, в Египте. До той поры мои детские воспоминания отрывочны, а там память заработала на всю катушку и всё стало укладываться в её архиве последовательно. Вероятно, дело в эмоциональной встряске – ребёнок попал в другой, незнакомый мир, где на улице не говорят по-русски, хлеб только белый, под камнями живут скорпионы, а у раскалённого неба не допросишься дождя. Однажды я забыл на балконе коттеджа, в котором мы жили в Асуане, апельсин – через сутки он высох, стал каменным и косточки гремели в нём, как в маракасах. Что говорить про Гизы, Луксор, колоссы Мемнона (их как раз тогда демонтировали и перевозили из зоны затопления, чтобы собрать на новом месте – с тех пор они больше не поют), апельсиновые сады, за которыми сразу открывается бесконечная пустыня, и прочие чудеса этой земли?

Школа, в которой учились дети советских специалистов в Асуане, располагалась на втором этаже здания, а на первом – школа, где учились местные дети. Нам не раз доводилось наблюдать, как в школьном дворе строгие наставники в белых одеяниях секли лозой нерадивых арабских учеников. Полагаю, каким-то образом это на что-то во мне повлияло. Вот только знать бы – на что именно. Ведь для того, чтобы понять, почему ты стал таким, каким стал, нужно ясно представлять себе, каким бы ты был, если бы оказался чего-то, что было в твоей жизни, лишён. Мне это не по силам.

— Почему Вы выбрали специальность «География и биология» в Педагогическом институте им. Герцена?

— Люди имеют причуды, и это нормально. Кто-то поёт йодли, кто-то строит из спичек настольные Кижи, писатель Носов коллекционирует избирательные бюллетени, а я с детства имел слабость к жесткокрылым. То есть к жукам. Собирал коллекции, дарил их школьному кабинету биологии. Отсюда и выбор специальности. Биология увлекает меня до сих пор – езжу с биологами в экспедиции, делаю полевые сборы, зимой разбираю эти сокровища. В прошлом году был на плато Путорана, в этом – в Хакасии. Прежде были Казахстан, Вьетнам, Алтай, Таджикистан, Монголия, Перу… Как видите, тут к месту и география.

— Как участие в Ленинградском рок-клубе и группе «Абзац» отразилось на Вашем литературном стиле?

— Художественные законы универсальны. Созвучия нот сродни семантическим сопряжениям слов – они в равной мере могут усилить или ослабить друг друга, могут сложится в минорное или мажорное сочетание. То же и с красками в живописи. Более того, например, выбор рассказчика в романе равносилен источнику света в картине. В общем, если говорить о стиле, надеюсь, он музыкален. Другое дело – тема. Я долго не мог подступиться к тому, чтобы доверить бумаге личный опыт проживания жизни как музыки. Дело не в том, что здесь что-то личное, интимное. Просто тема требовала осмысления. Речь не про очерки или эссе – такие были. Я писал и про Майка, и про Цоя, и про Свина, – речь именно о развёрнутом художественном тексте. И только в романе «Яснослышаший» дошёл черёд и до этого. Всё, что я мог сказать о том шальном, налитом до краёв музыкой времени и о музыке вообще — я там сказал.

— Что побудило Вас заняться самиздатом и создать журнал «Гастрономическая суббота»?

— Чтобы произведение состоялось, нужны как минимум двое: автор и зритель. Зритель в широком смысле – слушатель, читатель… Без зрителя нет искусства. Самиздат в неофициальной литературе той поры, а речь о середине 80-х, был равнозначен квартирнику в неофициальной музыке. Поэтому появился машинописный альманах «Гастрономическая суббота», печатавшийся тиражом 10 или 12 экземпляров, сегодня уже не скажу точно, в котором начинающие писатели и поэты примерно одного поколенческого круга выносили свои произведения на суд условного внешнего мира.

— У Вас очень разнообразный опыт работы: осветитель, садовник, техник звукозаписи и печатник. Как так получилось? Повлиял ли этот опыт на Ваши произведения?

— Всё перечисленное – лишь необходимое условие существования, не имеющее никакого отношения к проблеме художественного опыта и в целом к области символического. Этот послужной список (и он ещё не полон) ограничен последним советским десятилетием. В то время, если ты не инвалид, не школьник и не студент, ты был обязан заниматься общественно полезным трудом и иметь об этом запись в трудовой книжке. «Поколение дворников и сторожей» – так это впоследствии было названо. То есть неофициальные, не имеющие подтверждённого билетом членства в соответствующем союзе поэты, художники, музыканты и люди, считавшие себя таковыми, устраивались на необременительные должности, позволявшие им заниматься высоким искусством, пить портвейн и вести интеллектуальные диспуты прямо на рабочем месте. Зайдите в ту пору в любую котельную — непременно нарвётесь на непризнанного гения. Примета времени. Лично мне котельная, дворницкая или каморка сторожа казались довольно истоптанными путями, поэтому я пытался торить собственные тропки. Не в пример Артуру Хейли, без всякой мысли о том, что полученный опыт когда-нибудь послужит материалом для литературы.

— Почему Вы решили перейти от «прикладных» профессий к редакторской и писательской деятельности?

— Сменилось время, страна стала другой, и по новым правилам уже без всякого лукавого прикрытия можно было заниматься тем делом, к которому питаешь склонность.

— Как Вы пришли к идее своего первого романа «Где венку не лечь»?

— Это была какая-то внеплановая творческая беременность. Такое случается в ветреной юности. Ведь как зачастую происходит в художественном мире инициация начинающего автора? Когда видишь работу большого мастера, в тебе самом начинают бродить творческие соки и неодолимо хочется создать нечто столь же грандиозное и прекрасное. А на твоей книжной полке все титаны, все грандиозны и прекрасны. И ты, ещё не определившийся до конца и не устоявшийся в собственном методе, невольно припадаешь в творческой жажде сразу ко многим источникам. Словом, откуда навеяло — точно сказать не могу, но ребёнок вышел симпатичным, здоровым и вполне самостоятельным.

— Почему Вы переработали дебютный роман и выпустили его под названием «Ночь внутри»?

— Этот роман был взят в московское издательство, ныне не существующее, ещё тёпленьким, не остывшим и сразу же пошёл в печать – как я сейчас понимаю, без должной редактуры. Впоследствии я бросил на него повторный взгляд и с вершины своего нового опыта увидел кое-какие незначительные огрехи, которые в своё время не разглядел восторженный взгляд двадцатидевятилетнего автора-неофита. О переработке речи не было – замена нескольких слов, пара вычеркнутых фраз и пара дописанных, вот и всё. А название решил изменить, потому что изначальное выглядело излишне туманно. Впрочем, о важности названий уже говорилось выше.

— Что заставило Вас увлечься карело-финским эпосом и создать переложение «Калевалы»?

— Меня поразила нордическая красота и цельность картины мира, предъявленная в этом произведении. И, разумеется, широта замысла Элиаса Лённрота, дерзнувшего вынести на суд города и мира обработанный и дописанный им самим народный эпос, где два начала – народное и авторское – сплелись воедино. Но одно дело речь сказителя, а другое – наше сегодняшнее восприятие текста не со слуха, а с листа. До своей записи эпосы народов мира, будь то «Илиада», «Старшая Эдда» или русские богатырские былины, передавались изустно, из поколения в поколение. Поэтому они ритмически организованы и грешат повторами, ибо такой текст легче запоминается, а стало быть, передача его от рунопевца к рунопевцу и от аэда к аэду значительно упрощается. А вот для нашего современника, воспринимающего текст не на слух, а считывающего его со страницы книги, ритмичность и многочисленные повторы только затрудняют его естественное усвоение. Вдохновлённый примером Лёнротта, я тоже решил внести авторское начало в «Калевалу» и пересказать её прозой, в форме эпического романа. При этом сохраняя структуру и метафорику оригинала. В своё время подобную попытку предприняла Александра Любарская, но у неё был сделан пересказ для детей – адаптированный, с многочисленными купюрами, поскольку есть в «Калевале» и невинная кровь, и жестокое обращение с детьми, и инцест – всё как в эпосе и положено. Я сохранил «Калевалу» во всей полноте её воплощённости. Ну, насколько это вообще возможно. Не спрашивайте, зачем делать авторское прозаическое переложение, если есть приличные переводы оригинала, просто прочтите то и другое и моя мысль, надеюсь, станет ясна. Те, кто читали – поняли: книга выдержала уже девять переизданий.

— Как Вы определяете жанр своего романа «Укус ангела», который критики называли и фэнтези, и антиутопией, и альтернативной историей?

— Определять жанр произведения – дело критиков, не будем отнимать у них хлеб. «Роман в стихах» Пушкина, «поэма в прозе» Гоголя, «роман-пунктир» Битова – не более чем лукавая улыбка автора. А вообще есть только два жанра: живая литература и мёртвая. Я за первый.

— Почему тема империи и имперского сознания стала центральной в Вашем творчестве?

— Вы преувеличиваете. Тема имперского сознания и имперского самочувствия, конечно, имеет место, но далеко не всегда центральное. А что делать, если половину жизни я прожил в империи, которая в ту пору была красной, и имперский ген стучит в моё сердце? Я и сейчас уверен, что Россия может существовать только в таком формате, в формате империи: или она такова, или её нет. Впрочем, по-моему, сегодня это уже всем очевидно. А кому не очевидно, тот деляга и посредственность, как говорил Веничка Ерофеев.

— Из-за чего Вы решили «воскресить» Сергея Курёхина в романе «Американская дырка»?

— В этом романе мне нужен был абсолютно победительный герой. Победительный по определению. Чтобы достоверно изобразить такого в тексте, потребовалось бы довольно обстоятельно его выписать. Это заняло бы в лучшем случае не один десяток страниц. Но искусство стремится к экономии выразительных средств, если допустить, что само по себе оно способно к чему-то стремиться. Вот я и сэкономил – предъявил такого героя без обременительных доказательств его победительности. Не знаю как сейчас, но ещё десять лет назад в Петербурге всем было ясно, что не существует такой художественной затеи, которая была бы Курёхину не по плечу. Впрочем, в романе вопрос идентификации героя остаётся открытым: Курёхин ли это был на самом деле, или всё – наваждение, морок.

— Почему Вы часто обращаетесь к теме противостояния России и Запада?

— Потому что так оно и происходит на самом деле как минимум со времён Северных крестовых походов.

— Как Вы понимаете «эстетику империи»?

— Если коротко – как сверхусилие, как стремление к невозможному. Для меня наглядным примером такого сверхусилия является Петербург – город, построенный на мечтах. Современные служебные государства Запада смотрят на вещи с точки зрения «кому это сейчас важно». Империи способны смотреть на вещи с точки зрения «кому это будет важно через сто лет». Как говорится, почувствуете разницу.

— Вы подписали письмо в поддержку СВО, в 2022 году. Изменилось ли к Вам отношение в писательском кругу после этого?

— В ближнем кругу не изменилось, поскольку моя позиция по вопросу государственно-политических целей России была известна ещё со времён эпатажного, но идеологически и культурно весьма подкованного движения петербургских фундаменталистов. Кому интересно, что это было за явление, тот легко сможет найти информацию в интернете. Достаточно сказать, что петербургские фундаменталисты выступали за воссоздание в ранге русской национальной мечты идеи об овладении Царьградом и проливами – и это в 2001 году, в пору повсеместного либерального токования. Что касается круга дальнего, то — да, там кликушествовали. Но стоит ли обращать внимание на эти фоновые шумы?

— Как Вы оцениваете современную Россию в контексте имперской традиции?

— Налицо стремление к возвращению в родную гавань. Хотелось бы только, чтобы Государственная дума чередой своих запретительных законодательных инициатив, в области культуры в большинстве своём дурацких и недальновидных, не сбивала крейсер с курса.

— Почему Вы считаете, что книгу нужно приравнять к товарам первой необходимости?

— И в самом деле, вернёмся к частностям. Индустрия бумажной книги переживает сейчас трудные времена. Да что там трудные – скверные, судорожные. За последние пятнадцать лет продажи бумажных книг в стране упали едва ли не на половину. Если книге не помочь, она останется в нашей жизни исключительно как дорогостоящий элемент интерьера. Издатель, берущий на себя все затраты на производство — от авторского гонорара, оплаты труда редактора, корректора, художника, предпечатной подготовки макета и типографских расходов, отдаёт книгу в магазин, условно говоря, за триста рублей, а на следующий день она стоит на прилавке уже за девятьсот. Магазин, не потратив на издание ни копейки, накручивает невозможный процент, объясняя это высокой арендой и прочими трагическими обстоятельствами. В такой ситуации мы попадаем в замкнутый круг: чем выше цена книги, тем меньше спрос. Чем меньше спрос, тем ниже тираж. Чем ниже тираж, тем дороже экземпляр… А тут ещё и монополия гигантского холдинга в издательском и книготорговом деле. Словом, если государство не примет живого участия в судьбе книги, то она вымрет, как шерстистый носорог. А между тем адекватной замены ей нет, что бы ни говорилось об альтернативных носителях информации. Требование объявить книгу товаром первой необходимости, как молоко и хлеб – это, конечно, жест отчаяния. Но в этом случае можно было бы установить льготную аренду для книжных магазинов без права перепрофилирования, регулировать ценообразование, определив потолок цены на книгу в зависимости от региона. Плюс пропаганда чтения — это важно, потому что книга – основа культуры. Балет и сканворды – это уже потом.

— Вы говорили, что книги – наполовину живые существа. Что Вы имели в виду?

— То, что они способны влиять на нашу жизнь. Не скажу за других, но со мной происходит так: прочитав хорошую книгу, я сам на время становлюсь лучше, чище, благороднее. И пока я нахожусь под этими чарами, я и жизнь вокруг себя стараюсь обустроить так, чтобы она стала достойна меня – такого обновлённого и прекрасного. И пусть это не навсегда, а только на небольшой срок, пока чары не рассеялись, но за это время приняты какие-то правильные решения и сделаны какие-то дела, имеющие последствия и влияющие на образ будущего. Примерно так. Вообще, искусство по существу – это способ консервации тонких энергий. И чем выше мастерство и дарование автора, тем больше вероятность, что эти энергии тебя воспламенят.

— Как Вы определяете для себя понятие «ответственности» перед наследием предков?

— То, что оставлено тебе в наследство, береги, цени, содержи в порядке, украшай и приумножай. И не оглядывайся на другие народы в попытке им понравиться. Помни: ты — русский, и каким бы ты ни был белым и пушистым, всегда найдётся кто-то, кто тебе этого не простит. Проверено историческим опытом.

— Как Вы относитесь к тому, что интеллигенция сегодня ассоциируется с либерализмом? Верна ли эта ассоциация?

— А что, было когда-то иначе? В период до исторического материализма разве была интеллигенция в массе своей носителем монархической идеи? А в советский период? Были интеллектуалы-монархисты, были интеллектуалы-коммунисты, но в остальном больное рыхлое тело интеллигенции всегда страдало желанием мессианствовать и учить всечеловеческой правде, не имея на то ровным счётом никаких оснований. То есть в присутственное время интеллигенция, не вынимая фиги из кармана, работала интеллектуальной обслугой правящего класса, а на досуге поносила государство в хвост и в гриву. В своё время я написал по этому поводу статью «Плоды кухонной цивилизации», где подробно высказался по вопросу феномена русской интеллигенции. Статья доступна в сети.

— Вы как-то говорили, что война может быть предпочтительнее «позора и отказа от справедливости». Сегодня Вы по-прежнему так считаете?

— Да, считаю. И готов повторить то, что уже говорил прежде: мне бы хотелось решать все споры и разногласия миром, но если я окажусь перед выбором – война или позор, война или отказ от того, что видится мне справедливым, война или уничтожение того, что я считаю неотчуждаемым смыслом моего бытия, хотя, возможно, это просто прекрасная сказка, я выберу войну.

— Как Вы определяете для себя понятие «справедливости»?

— Справедливость – это то, что примеряет нас с действительностью, которая, безусловно, никуда не годится. Начиная с простейшего: согрешил – прими наказание, проявил доблесть – получи награду. Ну и, конечно, вот этот завет от имперца Киплинга: «Коль кровь цена владычеству, то мы уплатили с лихвой!» – это тоже справедливость. А ещё… Один женский блогер, пишущий из Донецка о Донецке и в целом о Новороссии, моя хорошая знакомая, историям которой я вполне доверяю, рассказала об одной своей встрече с ветераном СВО, послужившем сначала в ЧВК «Вагнер», а потом и в армейских структурах. Он был в Бахмутской мясорубке. Из тех, с кем он заходил туда, после боёв осталось не более 10 процентов – остальные двухсотые и трёхсотые. В основном двухсотые. Затем, после «Марша справедливости» и расформирования ЧВК — подписал контракт с Министерством обороны. Снова воевал, был тяжело ранен, потратил много сил и нервов, выбивая полагающиеся выплаты и списание. В итоге всё получил. То есть армия его не обидела. Однако, сравнивая «Вагнер» и армию, он однозначно высказывался в пользу ЧВК. «Почему? – удивился блогер. – Вы же сказали, что у «музыкантов» под Бахмутом потери были до 90 процентов? Вы и сами едва выжили. В армии всё же полегче было, и в итоге вы получили от неё всё, что вам полагалось, хоть и потрепали нервы». На что ветеран ответил: «А в «Вагнере» нам не врали, не держали нас за дураков. Сказали — будет болторез, и был болторез. Не так, как в армейке…» К чему я? Люди не любят, когда их держат за идиотов. Особенно в критической ситуации. За то, что с ними, проявляя уважение, говорят честно и ведут себя честно, они готовы простить очень многое. И это тоже о справедливости.

— Как Вы оцениваете феномен «отмены русской культуры» на Западе?

— Как глупость. Как большую глупость. Это всё равно, что из радуги вырезать какой-то из семи её цветов – на выходе будет уже не радуга. Покажи такую детям — они обидятся. И будут тянуться к запретному цвету.

— По Вашему мнению, что необходимо сделать, чтобы это изменить?

— Просто подождать, пока на Западе «отмена» сама не отменится, поднятая на смех своими же здравомыслящими согражданами.

— Как Вы относитесь к «мягкой силе» и считаете ли, что Россия в достаточной мере ее использует?

— Нет, не считаю. Надо в полную мощь, во всю калитку начинать работать со странами, нам симпатизирующими, даже если они сами ещё об этом не догадываются – БРИКС, Африка, Юго-Восточная Азия, Латинская Америка… И делать это нужно было, как обычно, уже вчера. Но вообще вопрос большой, двумя словами тут не отделаешься.

— Над каким произведением Вы работаете сейчас?

— В мае этого года вышел в свет мой новый роман «Совиная тропа». Какое-то время он ещё жил внутри меня, заставлял о себе думать и не позволял отвлекаться на что-то постороннее. Но сейчас я немного передохнул, вытеснил его из головы и готов к новым подвигам. Есть замысел нескольких рассказов. Если дело пойдёт, сложится сборник.

— Какие темы и жанры Вам интересны в будущем?

— Откуда мне знать? Ведь это будущее ещё не наступило.

— Какой Вы видите Россию будущего?

— Сильной и справедливой. Ласковой к своим детушкам и беспощадной к врагам. Курёхин называл такое государство «империей ежового типа». И красивой – да, непременно красивой. Если сила, справедливость и красота сойдутся вместе – это и будет небо на земле. Разумеется, если такое возможно в принципе.

— Кого Вы можете назвать сегодня настоящими героями? Героями нашего времени?

— Для меня это те, кто с четырнадцатого года по зову сердца встал на защиту русской весны – добровольцы, волонтёры, люди, отправляющие с материка гуманитарку мирным на прифронтовых территориях и всё необходимое бойцам на «нуле». Возможно, не все они при ближайшем рассмотрении заслуживают звание идеала современника, но у них, безусловно, есть основание полагать, что в целом они живут правильно – ведь неспроста Запад налагает на них санкции, а небратья выкладывают их данные на «Миротворце». Если и с вами случилось подобное – знайте, вы на верном пути.

— Что бы Вы пожелали бойцам на передовой, волонтёрам, тыловикам, и просто мирным гражданам, тем, кто сегодня, каждый на своем месте, пишет историю России?

— Душевных сил, высокого упрямства и воли к победе. И, разумеется, самой Победы.

Мария Коледа