Сергей Носов: «У нас героизм корнями уходит в повседневную жизнь»

Интервью с Сергеем Носовым – писателем, поэтом, драматургом.

Страница ВК: https://vk.com/id16675743

— Добрый день, Сергей Анатольевич. Расскажите, пожалуйста, о себе.

— Родился в Ленинграде, живу в Петербурге. По первому образованию инженер: окончил ЛИАП – Ленинградский институт авиационного приборостроения. Потом был Лит. институт. Кафедра, сторожка, редакции и тому подобные места работы. Пишу преимущественно прозу и пьесы. Книг двадцать пять. Восемь романов. Пять внуков.

— Вы работали и сторожем на шахте «Метростроя», и продавцом книг. Как этот разнообразный опыт помог Вам как писателю?

— Продавцом книг я работал недолго. Опыт покупателя книг мне как автору гораздо больше помог, но это же не работа. Сторожем подольше – после того, как ушел с кафедры. Тогда, особенно в Ленинграде, литераторы облюбовали котельные и сторожки. «Сутки через трое» – очень удобный режим для творчества. Единственный мой сборник стихов так и называется «Сторожение». Первый опубликованный рассказ «Архитектурные излишества» – про сторожа свалки гипсовых статуй. Одного из героев романа «Грачи улетели» я отправил в промзону – сторожить склад олифы и одновременно чинить пишущие машинки в век господства компьютеров. У нас на шахте, откуда вывозили кембрийскую глину, сторожка была институцией абсолютно бессмысленной — просто полагалась должность по штату, – я расписывался за сохранность занавески, чайника и телефонного аппарата – всё. Иногда казалось, что это придумано специально для нас – литераторов и философов. Ход времени, смысл бытия. Возможность задуматься о разных вещах, очень располагает.

— Вам приходится выступать перед разной аудиторией. Чем Ваше общение с читателями в рамках фестивалей (например, «Книжная Сибирь») отличается от общения в соцсетях?

— На фестивалях, в библиотеках, музеях… Отличается чем? – непосредственностью живого общения. Обратной связью. Видишь лица, глаза. Возможно, подсознательно, не прямо сверяешь свои ожидания с тем впечатлением, которое реально сам оставляешь. Надо ли кому-нибудь, что ты делаешь, пишешь. Вот человек встал и уходит. Как же так, ты же еще самого главного не сказал!.. Иногда удивляешься, что совсем не таким представлял своего читателя. А когда убеждаешься, что это действительно надо кому-то, когда помимо «спасибо» говорят еще что-то важное… ну что ж, тогда хорошо. Я обычно не избегаю выступлений, от встреч не отказываюсь… при всех издержках жанра этого мероприятия. А соцсети, блоги… Всё ж, это не совсем мое. Претерпеваю вялое в них присутствие.

— В чем Вы видите гражданскую и патриотическую миссию писателя в современной России?

— Если человеку знакомо это чувство – то, что называют патриотизмом или как-нибудь без «изма» иначе, просто хранить это в себе, иными словами – оставаться собой. Не изменять себе. В эпоху соблазнов это не мало. Не врать. Не искушаться. Не продаваться. Не вредить. Не предавать. А что до отношения к отечеству, у Пушкина всё есть – в знаменитом письме к Чаадаеву 1836 года.

— Ваш роман «Фигурные скобки» был удостоен премии «Национальный бестселлер». Насколько, по-Вашему, писатель должен идти на компромисс с читателем, а где следует сохранять верность своим творческим принципам?

— Сохранять верность своим творческим принципам надо всегда. Не совсем понимаю, что такое «компромисс с читателем». Ориентация на определенную аудиторию? Ну да, детям – детское, взрослым – взрослое. Но по большому-то счету не дело автора подстраиваться под читателя. Говорю о внежанровой литературе (не о детективе или любовном романе). Понятно, литературе по определению необходим читатель, и в этом уже компромисс – в необходимости его существования. Бескомпромиссны в этом отношении такие виды письма как протокол, история болезни, дневник погоды – это не литература. Но даже если у писателя есть «свой» читатель — худо будет, когда автора потянет нравиться «своему». В прозе всё на виду.

Раз писателю есть что сказать — пусть он скажет, и скажет так, как считает нужным. Вот в этом и будет «творческий принцип». Читателю не зашло? Значит, встрече не быть. Зацепило? Читаешь? Значит, вы друг друга нашли. Вот и весь «компромисс». Если автор себя нацелил на премию, у него ничего не получится – не с премией даже – с текстом. Ради премий проза не пишется. А что до моего случая, то я много раз попадал в шорт-листы, становился финалистом премий, и всегда казалось, что в принципе почему бы и нет – вдруг отметят?.. Но Нацбеста удостоился роман, который менее всего отвечал читательским предпочтениям, – слишком много в нем авторского своеволия. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» Давно убедился, что это закон.

— Вы работали редактором на «Радио России». Как этот опыт повлиял на Вас?

— Больше, чем редактором. Я работал как автор радиопьес самых разных форматов. Мне повезло: у нас была замечательная редакция, детская – «Малая Невка», хотя я больше писал для взрослых. Галина Ивановна Дмитренко – просто гениальный радиорежиссер, это она меня подтолкнула к драматургии, мне бы без нее и в голову не пришло сочинять пьесы. Актеры у нее были блестящие – Андрей Толубеев, Сергей Дрейден, Вячеслав Захаров, Александр Лыков, Виктор Сухоруков… перечислять и перечислять… Почти все мои пьесы, что шли в театрах, звучали сначала на радио. Радио – полезная школа для драматурга. Действие через речь героев – вне визуальности – должно передаваться зримо, предметно, ярко и при этом предельно естественно. Некоторые мои пьесы тех лет до сих пор повторяют на «Радио России». А всего разноформатных радиоспектаклей, включая инсценировки классики, Галина Дмитренко только со мной поставила… на вскидку, ну так хорошо за сотню.

— Что для Вас значит быть петербургским писателем сегодня?

— Ничего не значит. У меня нет ни амбиций, ни желания быть писателем именно «петербургским». Московский писатель, саратовский писатель, тюменский писатель – это писатели, которые работают в соответствующих городах, и только от «петербургского писателя» ждут чего-то особенного, то ли связанного с болотами, то ли с имперским сознанием, то ли наоборот – с островным комплексом каким-то. У меня очень много о Петербурге, есть даже толстая «Книга о Петербурге», но это потому, что я знаю предмет или по крайней мере вижу по по-своему. Я здесь родился, мои родители застали блокаду. Я по-своему чувствую город. Но не понимаю, что значит «петербургский писатель». Что такое «петербургский текст» – в известном приближении – да. Но это не о прописке, не о местожительстве… Так ведь я успел и «ленинградским» побыть («молодой ленинградский писатель»). Знаете, к «ленинградскому» не было вопросов. Ленинградский и ленинградский. Всё ясно. И вдруг стал «петербургским». Кто это? «Петербургский» – это тот, кто в школьном классе в рамке висит. Или бюстом на шкафу мается.

— В Ваших книгах, таких как «Тайная жизнь петербургских памятников», оживают неодушевленные объекты. Это способ увидеть историю за повседневностью?

— Там конкретно о «жизни» памятников. Мы ж хотим, чтобы они были «как живые». А они получаются «мёртвыми». Однако, «живут», но какой-то своей «жизнью», для описания которой наш язык не очень пригоден. Мы и взаимодействуем с ними как с живыми – почитаем их, наказываем, казним. Иногда перепосвящаем даже. Возлагаем ответственность на них за наши идеи, поступки, ошибки, за нашу историю. Так что книга эта и о нас. В большей мере – о нас. Что они для нас и что мы для них? О нас, о нашей истории. О нас, теплокровных, которые почему-то нуждаются в существовании этих объектов.

— Как Вы считаете, может ли литература сегодня объединять общество?

— По-моему, нет. Просто у общества нет ожиданий, связанных с литературой.

— Над чем Вы работаете сейчас? Как изменились Ваши творческие планы в последнее время?

— У меня обычно несколько вещей в работе. Что-то «отдыхает», что-то в активном процессе осуществления. Сподобился на воспоминания – о том, что действительно было, без вымысла. Давно затеянный роман вот-вот подтолкну. Книгу — эссе надо доделать, готова почти. Много начатого накопилось… Коррекция планов связана с выбором приоритетов: фактор сроков начинает иметь значение.

— Вы говорили о том, что считаете использование ИИ «профанацией творчества». В чем Вы видите главную угрозу ИИ для человеческой культуры?

— Трудно сказать, что мы будем понимать под «человеческой культурой» в самом ближайшем будущем. Вполне возможно, как раз неисчислимую продукцию ИИ. Ведь он опирается на всё прежде созданное человеком. Чем не «человеческая культура»? И, судя по всему, продукция ИИ для самого человека может оказаться предпочтительнее. Нейросети развиваются со взрывной стремительностью. Что, собственно, происходит? Интеллектуальный капитал человечества перестает человечеству принадлежать. Пришел новый хозяин и управляющий в одном лице и, выдавая себя за простую обслугу, – ради сохранения, преумножения, развития, в общем, ради каких-то высоких целей – по-тихому присваивает все это на правах обладателя сверхспособностями. Первыми почувствовали неладное разные творческие индивидуальности, чьи интеллектуальные достижения стали быстренько обезличиваться. Ну и где тогда место индивидуальному творцу с тем, что мы пока еще понимаем под «творчеством»? Услышат ли его, будут ли слушать? Будут ли различать «человеческое» в том всемирном Иллюзионе, что готовится нам в компенсацию убыли наших мозгов? В любом случае, культура в нашем обычном понимании лишается главного – неповторимости. Мы вступаем в пору тотального господства симуляторов, фигур манипулирования, узаконенного интеллектуального воровства, равнодушия к истине и благоговейного смирения перед тем, кому уступаем когнитивные наши способности. 

Призывы творцам «приспосабливаться» уже звучат. Лично я буду делать, что делал всегда. А там посмотрим.

— Вы видите в стремлении делегировать ИИ даже управленческие решения «добровольный отказ человечества от мозгов»? Где грань между помощью технологий и интеллектуальной деградацией?

— Такой грани нет. Тут как спуск под горку, но с ускорением. Конечно, ИИ одарит человечество всевозможными благами и станет источником удовольствий. И это всем понравится, очень сильно. Но это палка о двух концах. Мозг был дан человеку чтобы выжить. Это первобытному человеку необходимо было постоянно принимать решения, потому что опасность подстерегала на каждом шагу. А чем занят наш мозг большую часть дня? Улицу переходим по светофору, пищу себе не добываем, даже не знаем толком, что мы едим… Если за нас думают, помнят, решают, так ли нужен нам мозг? Эта штука в организме самая энергозатратная, – природа просто начнет на ней экономить. Как на зрении крота, в котором он не нуждается. Произошла же у двустворчатых моллюсков редукция головы — и ничего, хуже они себя от этого не чувствуют.

— Технологические компании активно развивают ИИ. Как, по-Вашему, государство должно регулировать эту сферу, чтобы защитить культурный и интеллектуальный суверенитет России?

— Государство должно хотя бы осознавать это как проблему. Проблема слишком сложна, чтобы вот так просто давать советы. Не уверен, что развитие ИИ вообще подлежит регулированию. Это сродни гонке вооружений, а по сути, и есть гонка вооружений на качественно ином витке. Потому что ИИ — это прежде всего про власть и войну. А уже во вторую очередь — про культуру.

— Как противостоять обесцениванию человеческого труда и творчества в эпоху, когда алгоритм может написать текст, музыку или нарисовать картину?

— Я бы сам хотел узнать ответ на этот вопрос. Речь ведь не об алгоритме, тут посложнее. Нейросети уже научились имитировать юмор, эмоции, подстраиваться под человеческое настроение. Пока ИИ – это виртуальный зомби, но однажды у него появятся признаки личности. И телесность он обретет отнюдь не виртуальную. Это не фантастика, над этим работают…

Короче: будущее в тумане, а те, кто надеется подчинить ИИ для своих творческих, именно творческих задач, мне кажется, заблуждаются: значение этих творцов при ИИ сведется в лучшем случае к роли ассистента.

Всё же надо сказать хорошее что-нибудь. Есть надежда на театр как таковой и на всё, что связано с принципом «здесь и сейчас». Будет цениться уникальное личное, не подменное, то самое – «человеческое, слишком человеческое» … А вот навык чтения потерять — этому угроза есть. Как привычку писать бумажные письма мы потеряли, разучились огонь разводить посредством камня и палочек.

— Вам как писателю важно, чтобы книгу читал живой человек, испытывая эмоции?

— Конечно, живой человек. А какой же еще? Я сам живой и пишу для живых. И надеюсь, вполне человекоразмерную прозу. Хотя, знаете, постановка вопроса симптоматична. Сейчас задумался. А ведь действительно, можно и такую представить ситуацию, когда живой человек самовыражается в расчете на внимание ИИ как главного арбитра культуры. Вроде танцовщицы, ублажающей взгляд тирана. Или платит символический оброк, будучи крепостным. Или «творит» в порядке аттестации, чтобы подтвердить свое место под солнцем, выделенное по разнарядке ИИ. А то, как Бобчинский и Добчинский, – о себе выступает напоминанием… Тут много можно нафантазировать.

— Может ли, на Ваш взгляд, у цифрового «творца» появиться своя аудитория, своя субкультура, и что это будет означать для человечества?

— К тому, что сказал, могу добавить вот что. «Аудитория» – это очень нежное слово. «Аудитория» будет всеобщей – всеобще потребительской. Человечеству будет навязываться иной модус существования, иная реальность – в формах, вполне удовлетворяющих его. Помните у Горького – «На дне»? Это Беранже, перевод Курочкина. «Господа! Если к правде святой / Мир дорогу найти не сумеет, / Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой!..» Так вот, нам готовится «сон золотой». Искажение реальности. Нам же во благо, как мерещится многим, другие видят в этом угрозу.

А что до культуры, будет объяснено и продемонстрировано, чем продукция ИИ лучше, гибче, увлекательнее, ярче любого рукотворного творения. И на внешний взгляд в том будет правда. С этим согласятся. «Автор умер» – в персональном порядке. Теперь автор – весь человеческий опыт, гарант которого, хранитель и преобразователь – ИИ.

— Вы пересказали прозой «Одиссею» и «Илиаду». Почему Вы решили, что «время пересказа настало»?

— У меня, что «время… настало», дословно нет. Это мне приписывают в интернете. Но в определенном смысле могло бы и быть. Моё «пора» сродни «пора» Заболоцкого, переводившего другой памятник: «Не пора ли нам, братья, начать о походе Игоревом слово». Гомер и «Слово о полку» – это наше вечное (и всегда – «наше»). Обращаться к ним никогда не поздно. Но тут есть и сугубо личное в моём «пора»: просто однажды увидел, как сам могу это сделать. 

— В чем, на Ваш взгляд, главная сложность и главная задача пересказа Гомера для современного читателя?

— Мы относимся к «Илиаде» и «Одиссее» как к литературным памятникам. С почтением. Читать трудно. Даже если читаем – с известной поправкой на время, историю, традицию и пр. Прозаические пересказы также трудны и скучноваты, это, по сути, развернутое «содержание». У древних греков не было Интернета и Голливуда, песни сказителей под кифару слушали с горящими глазами, забывая о своих пирах и обо всем на свете. Можно ли попытаться пересказать как-то так, чтобы по-настоящему захватывало? Попытаться хотя бы?.. Ну вот если бы на машине времени попасть туда, услышать, восхититься, обалдеть, вернутся и, пока не забыл, восхищенно рассказывать своим современникам, делясь живым впечатлением, как мы сами бывает рассказываем, когда увидели что-то чрезвычайное. Для меня личная проблема была – образ этого сказителя, своего рода маска. Кто тот я, кто это все говорит. И по какому праву.

— Почему, по-Вашему, история об Ахилле, Гекторе и Троянской войне, полная жестокости и страстей, ближе к нашим событиям?

— По-моему, ответ уже в самом вопросе. Добавлю, что «Илиаду» я пересказывал летом 2022 года.

— В своем пересказе Вы представляете себя как современного аэда, сказителя. Можно ли сказать, что писатель в каком-то смысле всегда аэд своего времени?

— Это как посмотреть. Может быть, Гоголь с «Мертвыми душами» как раз такой. Но не всякий писатель «петь» хочет. Или даже умеет. Тем более о своем времени. Писатель существо сложное, неоднозначное. Сказители часто были слепцами, – доля, судьба, это всё видели внутренним взглядом, обращенным к вечности. Ныне писатель смотрит на мир широко, а вечности не видит. Был бы он аэдом, так бы и назывался – «аэд».

— Что, пересказывая Гомера, Вы открыли для себя заново? Изменила ли эта работа Ваше представление о героизме, судьбе, долге?

— Ну, было бы странно, если бы что-то новое «о доблестях, о подвигах, о славе» я узнавал непосредственно из Гомера, его пересказывая. Но для себя открытия были. Поразительно, что в Гомере всё есть. Считается основой европейской литературы, и сам же ее предвосхищает избыточно. Вплоть до авангарда (каталог кораблей – вполне авангардный текст). Иногда возникало ощущение невозможности этих текстов – обеих поэм, – будто современный абсолютно нереальный гений из каких-то концептуальных соображений создал вот такую мистификацию. Мне, к примеру, стало понятно своеобразное «миролюбие» Джойса в «Улиссе». Заметил, как Гомер просвечивает сквозь Гоголя. Он даже помог взглянуть по-своему на «Преступление и наказание». О последнем есть у меня в романе «Колокольчики Достоевского», который вышел недавно.

— Как следует говорить о трагических страницах истории, чтобы это не разъединяло, а укрепляло страну, не забывая о жертвах?

— Говорить следует, и явно не по инструкции. Нет инструкций таких и быть не может. Каждый хозяин своему слову и ответственен за него.

— Ваш роман «Хозяйка истории» предлагает оригинальную версию истории эпохи «холодной войны». Насколько писатель вправе переосмысливать историю и где проходят границы этой свободы?

— Этот роман – с «элементами пародии на политический детектив», как определили в одной рецензии (не возражаю). Но где ж там переосмысление? Гротеск, это да. Альтернативы там не больше, чем у Кустурицы в «Андеграунде». А в эпилоге и вообще картина реальности девяностых. Только (пользуясь случаем говорю), этот роман надо читать на бумаге, там важен макет страницы, место примечаний, их взаимодействие с основным текстом (в них свой сюжет), отступы и т. п., а в интернете получается каша.

Что до вопроса о праве на переосмысления истории, я не знаю простого ответа. Извините, эксперимента ради, в духе нашего разговора переадресовал нейро-сети, Алиса ответила: «Писатель вправе переосмысливать историю, так как история содержит множество пробелов и понимается разными людьми по-разному. В этом заключается творческая свобода автора. Однако границы этой свободы проходят в том, что вымысел не должен прямо противоречить реальной истории. При этом Н. М. Карамзин, основоположник исторической прозы, писал о недопустимости лжи в историческом сочинении и об ответственности писателя, пишущего о прошлом». Видите, как всё просто. И зачем мне мозг?

— Кого Вы считаете главными героями и «воинами» современной России — не на поле боя, а в культуре, науке, на производстве?

— Академик Зализняк, правда уже покойный, увы, – он герой почти в античном понимании этого слова. Немыслимо, как один человек мог написать такие труды по языкознанию. Из области немыслимого – Григорий Перельман, практически в одиночку доказавший гипотезу Пуанкаре. Его затворничество, безбытность и отказ от премии в миллион долларов – практически всё, что способны хоть как-то оценить потребители новостей, но главная новость в том, что решена одна из ключевых проблем математики.

Можно посмотреть с другой стороны. Учителя, врачи, библиотекари… Вот при множестве личных проблем ставит она спектакль с тяжело больными детьми, создала для них студию… просто пример. Слушайте, у нас множество людей, которые за крохотную зарплату, практически за бесплатно работают на своих местах, потому что если не они, то кто? Некоторые видят в этом «совковость», – тогда я за этот «совок», за тех праведников, на которых держится мир… Опять же, волонтерское движение во всех его проявлениях… Мне только слово «герой» не очень. Героизм у нас корнями уходит в повседневную жизнь. Герои не знают, что они «герои».

— Что для Вас лично означает быть патриотом в сегодняшних реалиях?

— В любых реалиях. Речь о константном. И я думаю так. Есть в человеке что-то важное, глубинное, что сопротивляется формулировкам и называнию. Материя тонкая, но в дни общих испытаний, когда есть потребность в духоподъемном, эти вибрации у огромного множества людей способны войти в резонанс. И тогда: «Вставай страна народная, Вставай на смертный бой». В ином случае резонанс может получиться кривобокий, с искажением. Тогда то глубинное в человеке не узнает себя в своем коллективном двойнике. Любовь к отчизне (вспомним классиков) по-настоящему выражается негромко – признанием. «Но я люблю – за что, не знаю сам…» Это Лермонтов так говорит, воин, представленный за храбрость к награде (хотя и не получивший ее). Любовь к родине – счастливое чувство, оно в человеке воспитывается, а может, и не воспитаться. Или есть, или нет. На нет и суда нет (пока не нарушаешь закон). А если есть – поступки человека во многом обусловливаются им. Тем более подвиг.

— Как Вы относитесь к тому, что государство сегодня поддерживает патриотически ориентированную литературу? Нужна ли такая поддержка и в каких формах?

— Так ведь у самих писателей, патриотически ориентированных, нет на это счет единого мнения. Так всегда и бывает, когда дело доходит до поддержки – вдруг оказывается, что поддержали не тех, а надо было тех или вот этих. Я только за. Пусть государство поддерживает. Пусть поддерживает хорошую литературу. И пусть не поддерживает плохую. Но только сами формы поддержки (и необходимость ее) говорят о плачевном положении, именно положении (не состоянии) литературы в стране. За что государство и ответственно в значительной мере. Больная мозоль, говорить – конца не будет.

— В Вашем романе «Дайте мне обезьяну» изображена фантасмагория избирательной кампании. Насколько, по-Вашему, изменилась публичная политика с тех пор и стала ли она более патриотичной?

— Роман написан в конце девяностых. Если экстраполировать жизнь героев романа в наши дни, всё у них, думаю, сейчас хорошо. В свое время они избрались, куда хотели. Четверть века заседают в комитетах и комиссиях. Они давно помирились, разногласия в прошлом. Все они сейчас патриоты, все против коррупции. Когда-то их знали в лицо, теперь их лица забыли. Некоторые напоминают о себе абсурдными запретительными инициативами, – чем абсурднее запрет, тем ярче, заметнее. Есть мнение, что это самопиар. Другое мнение: кто-то целенаправленно дискредитирует демократические институты. Зачем и кому это надо? Вопросы. Конспирологии больше, чем открытой политики. Я бы назвал это фантасмагорией в спящем режиме.

— «Илиада» — это почти репортаж с места событий. Можно ли провести параллель между тем, как Гомер описывал войну, и тем, как ее сегодня освещают журналисты?

—  Может, и можно, да зачем? Гомер, он преимущественно над схваткой. Журналисты, что естественно, желают победы своей стороне.

— В «Илиаде» нет романтизации войны, показаны ее ужас и бессмысленность. Чему может научиться современный человек, в том числе и воин, у древних героев?

— Гомер не показывает бессмысленность войны. Не может быть бессмысленным то, что целиком зависит от воли богов. В «Илиаде» много разного. Показано, как неосторожное слово делает из войска толпу, там же — как вдохновенное слово способно мобилизовать. Подвиги героев названы подвигами, смертный герой Диомед ранит бессмертного Ареса, бога войны ни много ни мало. Щит Ахилла – одна из лучших страниц мировой литературы: величественная повседневность, изображенная на нем богом огня Гефестом. В поэме есть обмен телами убитых и короткое перемирие ради этого. В финале поэмы – торжество человечности (хотя и по воле богов): царь-отец приходит к убийце сына и получает просимое – тело – вопреки всему, что происходило до этого. «Илиада» не учебник. Она может вот чему научить. Слышать гул бытия – объёмный гул этого мира, гул времени, вечности, великих начал, подобный реликтовому излучению ранней Вселенной.

— Конфликт богов в «Илиаде» — это метафора высших, надмирных сил, влияющих на ход истории. Видите ли Вы аналогичные «надмирные» силы в конфликтах современности?

— Конфликт богов – не метафора для древних греков. Это то, что было на самом деле. Для них боги, воля богов – реальность. С богами у них был прямой контакт – через жертвоприношения: боги вкушали дым от сжигаемых бёдер быков, остальное оставалось пирующим на земле. У меня со «всемирными силами» сложно, тем более в дни катастроф и конфликтов. Я не разделяю этого восторга – «его призвали всеблагие, как собеседника на пир». Да, звучит красиво: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – восхитительно, но не надо забывать, что написано это в уютном кабинете. Предпочел бы пренебречь, многоуважаемые боги, вашей «чашей бессмертия».

— Есть ли в современной российской или мировой литературе произведения, которые могут претендовать на статус «эпоса» нашего времени?

— Что-то мне в голову ничего не приходит. Речь ведь не идет об исторических романах, эпос это иное… Эпос во многом свободен от авторской воли, он должен опираться на что-то общее, всеобъемлющее. На народные представления о грандиозности событий. Ещё в нем должна ощущаться необходимость — он не может быть не востребованным, не услышанным, он потому и есть, что есть кому слышать его, хранить в памяти. Интернет и другие пожиратели времени (плюс культ престижности и потребленчества) оставляют мало шансов для эпоса, хотя кто ж спорит – «история творится на наших глазах». Подумал, что беспристрастное документальное кино способно приближаться к этому. Фильм «У края бездны», особенно первая серия, я о ней, – там есть этот взгляд. Он и правда эпический, от него сердце щемит и мурашки по коже.

— Если бы Вы, по примеру Гомера, создавали эпос о современной России, то какой сюжет лег бы в его основу?

— По примеру Гомера эпос создать невозможно, потому что эпос, вообще говоря, сам по себе беспримерен. «Илиада» и «Одиссея» как эпос опирались на мифы, на сказания, на песни, которые исполнялись аэдами, – Гомер был (если он был) одним из них, не сам же он всё это придумал. Если брать роман-эпопею в современном его понимании, мне, как понимаю, предлагается вписать свое слово в ряд с «Войной и миром» и «Тихим Доном». Хорошо. Я подумаю. Спасибо за оценку моих возможностей.

— Как Вы относитесь к современной школьной программе? Насколько она соответствует требованиям времени и важно ли включать в учебный план темы, связанные с новыми технологиями, современной литературой, финансовой грамотностью и критическим мышлением?

— Не совсем ко мне вопрос. Я от школьной программы отстал. Может, и от современности отстал: когда листаю попавший в руки учебник – одно раздражение. Насчет «учебных планов»: знакомые учителя воют от бессмысленной отчетности. Главное не планы, а учителя – их светлые головы.

— Как современные методы преподавания влияют на усвоение материала? Нужно ли больше внимания уделять практическим занятиям, проектной деятельности и междисциплинарному обучению?

— Подхожу к барной стойке в кафе, а там девушка, бариста, спрашивает коллегу (зачем-то ей понадобилось), сколько будет от ста отнять восемнадцать. Он отвечает: 82. Она видит, что слышу, и с извиняющейся улыбкой – уже ко мне: «Не умею считать». Я: «Совсем?» Очаровательно улыбаясь, пожимает плечами… Так что да, все правильно, надо что-то с этим делать. Больше внимания уделять практическим занятиям, проектной деятельности и междисциплинарному обучению.

— Как Вы считаете, стоит ли пересмотреть значимость традиционных предметов, таких как математика и литература, в свете современных требований к образованию? Возможно, стоит изменить подход к их преподаванию?

— Именно математику и литературу (я технарь) считаю значимыми предметами.  Математика – школа мысли. Литература – мысли и чувства. Если спросите, надо ли читать современным школьникам «Войну и мир», отвечу: надо. В последнем классе. Не хотят? Ну и пусть не хотят. Трудно? Ну и пусть трудно. Сейчас не прочтут — никогда не прочтут. Все не прочтут, почтет кто-нибудь. Раньше я думал, что школа только отбивала любовь к чтению, теперь думаю — спасибо школе. И геометрию мы учили по лучшему учебнику всех времен и народов – Киселева. (Не верите мне — обратитесь к «Апологии математики» Успенского.) Когда однажды осознаешь, что «Евгений Онегин» вещь невозможная, невероятная, буквально чудо — начинаешь как-то иначе смотреть на предмет. И в математике – чудо: тождество Эйлера, ошеломительной, буквально божественной красоты, недаром его считали чуть ли не доказательством существования Бога (сошлись единым сплавом пять главных чисел, фундаментальных констант, и ничего другого: число e, пи, мнимая единица, ноль, единица). Я к тому, что преподавать надо не скучно, не формально. Трудно, да. Но мы ж должны стремиться к идеалу. И надо окончательно определиться (может, и определились – я просто не в курсе), кто нужен стране – люди мыслящие, компетентные или… как там сказал один из министров образования?.. просто потребители, так вроде.

— Ваш главный жизненный принцип, которому Вы остаетесь верны несмотря ни на что?

— Есть внутренний закон, которого придерживаешься интуитивно, без оформления фразой. Вот и принцип. Сказал – и вспомнил Канта. (Первая книга моя называлась «Внизу, под звездами».) В общем – как сказано: «Звездное небо над головой и моральный закон внутри нас». Затерто до дыр. А мне близко.

— Что бы Вы пожелали сегодня всем гражданам России? И отдельно — нашим бойцам на передовой, тем, кто сегодня, как древние герои, испытывает свою судьбу?

— Всем – добра и здоровья. Кто на войне – одолеть, превозмочь и вернуться живыми.

Мария Коледа