Сергей Тютюнник: «Главнейшие вещи в мире – это война и любовь»

 

Интервью с Сергеем Тютюнником – военным журналистом, писателем, полковником запаса Российской армии, прошедшим через восемь войн и локальных вооруженных конфликтов, Кавалером многих государственных наград, в том числе ордена Мужества и медали «За отвагу», четверть века руководившим самой боевой газетой Вооружённых Сил – «Военным вестником Юга России».

 Блок на «Литературной газете»: https://lgz.ru/author/tyutyunnik-sergey/

 

     — Здравствуйте, Сергей Петрович! Расскажите, пожалуйста, немного о себе.

    — Во-первых, и Вам доброго здоровья! А еще спасибо, что заинтересовались моей потускневшей персоной.  И во-вторых, что значит рассказать «немного о себе»? То есть, фигурально выражаясь, рассказать о мужике, который прожил на свете непростых 65 лет, который около 35 лет прослужил в армии (и до сих пор в ней состоит, но уже в качестве гражданского персонала), прошел через 8 локальных войн, начиная с Афганистана и заканчивая Донбассом, который сменил 9 мест офицерской службы, побывал в 33-х странах мира (в некоторых из них служил), четверть века руководил самой боевой газетой Вооружённых Сил – «Военным вестником Юга России» (издание Южного военного округа), похоронил жену и остался с 4-летней дочкой, пил шампанское с президентами великих держав в Елисейском дворце, написал несколько книг, и т.д. и т.п. Думаете, об этом можно рассказать немного, то есть коротко?

 

 

     — А вот и рассказали. Правда, с неким хитрым заездом, сманеврировали. Однако не упомянули об очень важном, с моей точки зрения, биографическом моменте – Вы родились и выросли на Западной Украине, но уже более 33-х лет (треть века!) живёте в России. Как события на Украине последних лет сказались на Ваших взаимоотношениях с земляками, друзьями детства, одноклассниками?

    — Если одним словом, то катастрофически. Но одним словом тут не отделаешься, придется тему развернуть. Итак, про отношения.

     Начну с той категории людей, которых Вы не упомянули, а именно – с родни. У меня ведь на Украине остались родная мать, сестра, племянники (и родные, и двоюродные), кумовья (а это в тамошних краях – почти родственники) и даже бывшая жена. И до начала майданных потрясений 2014-го я ездил к ним регулярно. А потом всё, калитка закрылась.

    К слову, крайний раз, когда я ездил к матери на Западенщину, дважды побывал на «майдане»: сначала в декабре 2013-го – по дороге на малую родину, а в январе 2014-го – на обратном пути. Так что своими глазами (а не глазами журналистов и их телекамер) видел и «скакунов»; и прокопченных у костров, давно немытых, с мутными глазами мужиков у армейских палаток, растянутых на асфальте; и пышногрудых перезревших тёток с огромными подносами, на которых они бесплатно раздавали в толпе бутерброды, а возле больших котлов разливали дымящийся чай активистам…

    Кстати, для очень многих людей «стояние на майдане» было очень солидным заработком. Правда, для большинства из них он впрок не пошёл. И вот характерная история, мне её рассказал сотрудник нашей газеты – «Военного вестника Юга России», у которого в Одессе живёт мать. Так вот соседка этой матери, недавно вышедшая на пенсию (очень скромную даже по украинским меркам), рванула в Киев на майдан — под денежный дождь. В день ей за работу на кухне платили сумму, равнозначную её месячной пенсии. Она там сооружала бутерброды и варила чай несколько месяцев – с осени по март. Выражаясь по-босяцки, «капусты нарубила» — на неплохую машину хватило бы.

    Но после возвращения в Одессу почувствовала себя плохо. Но не «точечно» плохо, что со всеми нами бывает (то голова заболит, то в животе муторно…), а постоянно плохо, перманентно плохо – и днём, и ночью. Голова и всё нутро чуть ли не криком кричали.  И пошла тётка по врачам – то к одному, то ко второму… Те ничего критичного в поварском организме не находили, но на всякий случай выписывали какие-то лекарства. Увы, не помогало. И тогда мать нашего корреспондента, которая с соседкой была в приятельских отношениях, посоветовала сходить к наркологу. К тому времени народная молва уже стала передавать из уст в уста (очень робко, втихаря) слухи о специфике киевского «революционного» меню.

    — Да у Вас обычная наркоманская ломка, — огорошил врач бывшую повариху.

    В общем, напилась баба майданного чайку. Не знаю, правда, вылечилась она или нет. Известно лишь, что вместо покупки машины и других излишеств она ушла в православный монастырь. Но не в монашки, а в послушницы. Майданные грехи замаливала.

    Что касается моей матери и сестры, то отношения наши не испортились ни после майдана 2014 года, ни после начала СВО. Разве что тщательно избегаем разговоров о политике, о Крыме и о войне. Правда, был один момент, который я забыть не могу. В телефонном разговоре с матерью, где-то через месяц после начала СВО, в марте 2022-го, она у меня без тени злорадства спросила:

    — Ну, что, сынок, не получается у вас «блицкриг»?

    Я не знал, что ей ответить, промолчал. Но чувство было такое же, как лет за десять до разговора, когда мне в госпитале биопсию легкого делали – 25-сантиметровой иглой грудь прокалывали.

    А теперь про одноклассников. Была у меня, как и у всех, наверное, школьная любовь: звали её Светка. Подчеркну – не Света, а именно Светка. Конопатая, без дешевой смазливости, с прекрасной фигурой, спортсменка-байдарочница, зажигательная и шустрая, как электро-веник.  Одним словом, стерва (в хорошем смысле – знатоки поймут). Если бы мы, не дай Бог, поженились, то через полгода поубивали бы друг друга. Темперамент! Но пронесло, и мы сохраняли добрые отношения много лет подряд. Ездили друг к другу в гости: я – в Луцк, она – ко мне, в Ростов-на-Дону. При этом без всяких сексуальных заморочек. Бывает такая стадия отношений бывших влюбленных, которые переходят в родственные чувства. В общем, сильно дружили.

     Но! Сначала мы дружили ДО её замужества, а затем ПОСЛЕ смерти её мужа. Проблема была в том, что Светка, будучи ещё студенткой, вышла замуж за преподавателя пединститута, который родом был откуда-то из дебрей Львовской области (царство ему небесное!). И этот галичанин сумел перекодировать в общем-то нормальную девку в полу-бандеровку. Светка из своего Луцка систематически ездила в Киев на все заварухи – на оранжевый майдан 2004 года, на евро-майдан 2013-2014-го. Конечно, в составе профессиональных западенских бригад активистов, за деньги, но и за идею «евро-анти-русизма».

    — Вот скажи мне честно, — спросила однажды (еще до госпереворота) Светка. – Ты Украину любишь?

    — Украину в твоём понимании не люблю, — ответил я. – Зато люблю украинцев. Но далеко не всех.

    Больше Светка со мной о политике не говорила. Но спустя время писала в одной из соцсетей: спрашивала, как я отношусь к победе «майдана». Это было в начале марта 2014-го. Я ответил, что теперь нам (русским) нужно готовиться к массовому наплыву беженцев. «У вас будет гражданская война», — написал я. «Ты дурак. Ты ничего не понимаешь», — ответила Светка.

    Надеюсь, она не стёрла это моё пророчество.

    В последние годы Светка работала нянькой в Германии. То ли за детьми ухаживала, то ли за стариками. У неё было двое взрослых сыновей. Воюют ли, живы ли? – не знаю. Как «достойные» дети своих идейных родителей должны бы сидеть в окопах. А может и к мамке в Германию дрыснули.

    Кстати, не я один любил Светку. Хотя она и не считалась у нас в классе первой красавицей. Неровно дышал на неё, кажется, и наш одноклассник Витя. Он со временем стал хорошим военным вертолётчиком, дослужился до заместителя командира бригады. Хотя в армейской авиации карьеру сделать очень сложно. Я это знаю как старый сухопутчик. У нас «расти» проще.

    Живет Витя в Санкт-Петербурге. У него очень жесткая позиция: с родными и близкими на Украине по телефону он разговаривает исключительно на русском языке. Тех, кому это не нравится, – «в игнор».

    А вот я с роднёй говорю по-нашему. В том уголке Волыни, где я родился и вырос, это смесь украинских, русских, польских и ещё каких-то автохтонных слов. Я об этом в своё время написал довольно солидное эссе в газете «Завтра» (ноябрь 2024-го). Называлось оно «Язык мой – враг твой» (на сайте газеты). А вот в бумажной версии издания заглавие другое – «Почему русский язык до Киева доведёт». Без всякого стеснения рекомендую к прочтению: лучше – на сайте, там полная версия. Я так нескромно уверен в том, что эссе получилось удачным, потому что после этой публикации многие журналисты с федеральных телеканалов стали использовать терминологию, которая впервые была открыта мною. Значит, читали внимательно, и кое-что взяли на вооружение. Но не буду раскрывать нюансы. Вдруг действительно кому-то станет интересно и прочитают.

    А вот что касается однокашников по факультету журналистики Львовского высшего военно-политического училища, то после «майдана-2014» между многими пролегла не трещина даже, а бездонный широкий каньон. Из-за него даже телефонная связь пропала.

     Был у меня друг училищный, кличка «Дед», поскольку он был чуть старше нас, большинства пацанов — успел в армии солдатом послужить. После окончания нашей «бурсы» мы особенно сблизились – благодаря совместной службе в Туркестанском военном округе и Афганистане. Затем вместе оказались в Группе советских войск в Германии. Наши жены дружили, а мы втайне от них периодически по девкам ходили да водочкой баловались.

     Даже после крушения Советского Союза отношения не испортились, хотя «Дед» всегда мечтал о «незалежной» Украине, а я с ним спорил, предупреждал, что до резни дойдёт.  В его доме хранилась простреленная пулей икона – свидетельство налёта «ястребков» на хату, где они «брали» Светкиного дедушку-бандеровца. Светка – жена этого самого моего друга-однокашника.

    Он был очень талантливым, первым из нашего курса прорвался на всесоюзный уровень и публиковал стихи в «Литературной газете». Мы даже мечтать не могли о таких изданиях (тираж — несколько миллионов экземпляров). Я помню несколько его стихов из афганского цикла, которые он еще и на музыку переложил. Он хорошо пел, тембр приятный, мужской.

    Сказали мне: глаза кричать не могут.

    Когда кричат, то слышно, мол, пойми.

    И я смолчал. Ну, что же, ради бога.

    Напишем так: «Хотелось пить, но шли».

          Но я верю глазам, которые кричат,

          В молящий их и яркий блеск зарниц.

          И я не верю глазам, которые молчат,

          Скрываясь за оградою ресниц…

    Это про солдатскую жажду в афганской пустыне и редактуру журналистского текста об этом. Подвыпив, мы с «Дедом» часто пели эту песню.

    Когда у меня погибла жена, он приехал на похороны со Львова в Ростов-на-Дону. Они со Светкой очень её уважали. Спустя годы умер его сын Олег, парню было 30 лет. Но я приехать на Запад не мог. Хотя маленького Олега часто таскал на шее по Ташкенту.

     Сразу после «майдана», в июле, я поздравил «Деда» с днём рождения – не позвонил, а осторожно послал лишь СМС. Но даже на СМСку друг не ответил. Всё, занавес опустился. Хотя никаких кровавых событий в ту пору еще не произошло – всего лишь Крым откололся.  «Дед» не простил мне даже поездки туда, на полуостров.

     Уйдя с головой в «украинство», мой приятель отказался от русского языка. И сразу куда-то пропали стихи, как-то незаметно растаял талант…

     Прошло более десяти лет после «майдана» и нашего разрыва, но я часто думаю про «Деда»: как он там, на Западенщине? Слишком большое место он занимал в моей жизни, слишком много воспоминаний, чтобы всё это вычеркнуть. Не вычеркивается. Думаю, у него такие же ощущения. Хотя… «Украинство» способно выжечь и закоптить в душе даже самые светлые воспоминания – одни чёрные угли остаются.

 

    — Вы упомянули об Афганистане. Но ведь было еще семь локальных вооруженных конфликтов, включая Сирию и Донбасс. Скажите, как война меняет человека, и что помогает оставаться собой в этих условиях?

    — Абсолютно неправильная вторая часть вопроса. Поэтому с неё и начну. Не надо оставаться собой на войне! Надо меняться, становиться лучше! Избавляться от всякой житейской шелухи, от эгоизма и эгоцентризма, от жадности и подлости, от пошлых страстей и еще от многих разных пустых заморочек. Вот несколько примеров.

     Представьте на минуту, что прекрасный кинорежиссёр Станислав Ростоцкий не попал бы в своё время на фронт, а отсиделся где-нибудь в эвакуации. Были бы у нас такие его пронзительные фильмы, как «Доживём до понедельника» и «А зори здесь тихие»? Уверен – не было бы.

     А теперь давайте вообразим, что и чудесный режиссёр и актер Владимир Басов тоже не прошёл бы через войну и, как Вы говорите, «остался бы собой», каким был до фронта. У нас был бы потрясающий мини-сериал «Щит и меч»? А экранизация М. Булгакова «Дни Турбиных»?

    Думаете, Юрий Бондарев, Виктор Астафьев, Виктор Некрасов, наши мощные писатели, не изменились на войне? Изменились и сильно — у них переворот в мозгах случился, они не захотели «оставаться самими собой»: поняли, что в этом мире является главным – любовь и борьба со злом (и мелким, и вселенским).

     Но самым ярким примером в этом ряду, подозреваю, является Лев Толстой. Он так прославился в мирной жизни, до отъезда на Кавказ, так накуролесил, что исследователи его биографии и творчества до сих пор некоторые факты обнародовать стесняются, чтобы имидж классику не испортить. Война на Кавказе и «Севастопольская страда» 1854-1855 годов сделали Льва Николаевича великим писателем и великим же моралистом. А без этого он, не исключаю, остался бы в памяти людей как бабник и картёжник (прости меня, Господи!). Но не захотел «сохранять себя» на войне – изменился.

    Вот и я утверждаю: война, кроме неоспоримых ужасов и бедствий, выполняет ещё и некую очистительную функцию для тех, кто в ней участвует на правильной стороне. Тут важно только не ошибиться с выбором правильной стороны.

 

 

    Однажды я прокололся из-за укоренившихся в нашем обществе штампов, которые и сам усвоил. Случилось это на дне рождения уже забытого, к сожалению, писателя-фронтовика Владимира Карпенко. Он в своё время был очень значительной фигурой в писательской среде – возглавлял книжно -журнальное издательство Министерства внутренних дел СССР. Но, прежде чем занять эту должность, он написал несколько романов, в том числе опроверг в одном из них закостеневшую легенду о том, что С. Будённый был создателем крупного кавалерийского формирования. Ну, все посчитали так: раз он командовал 1-й Конной армией, то он же её и создал. А вот и нет – стал утверждать В. Карпенко: создателем первого мощного кавалерийского объединения был Борис Думенко. А Буденный в пору Гражданской войны значился его заместителем. Но, как утверждают злые языки, не без помощи зама создателя Конармии осудили и расстреляли. В 1960-е Думенко реабилитировали, и не без помощи книги Владимира Карпенко.

    Кстати, мало кто из широкой публики знает, что такое кавалерийское соединение: например, дивизия. Большинство людей, особенно сегодня (когда ни ветеранов не осталось, ни настоящих «лошадников»), представляют себе цифры, сопоставимые с количеством личного состава в пехотных дивизиях, то есть тысяч 10 – 15. К примеру, в знаменитой Панфиловской дивизии, которая Москву защищала в 1941-м, числилось 15 тысяч солдат и командиров. А вот в кавалерийских дивизиях времен 1-й Мировой и Гражданской войн в среднем насчитывалось три тысячи сабель, всего-навсего. Как в пехотном полку. Так что, слушая некоторых «историков», которые говорят о могучей силе так называемой Дикой дивизии, не стоит поддаваться магии слов: типа Конармия, кавалерийский корпус… За этим стоят довольно скромные цифры. Правда, по сравнению с количеством народа в пехотных соединениях.

    Но я отвлёкся (пардон). Вернусь к юбилейным посиделкам у Владимира Карпенко – не только писателя, но и настоящего фронтовика, который воевал в полковой разведке и потерял на войне руку. Мне предоставили слово, и я с бокалом в руке стал «растекаться мыслию по древу»: говорил о том, какие страшные испытания пришлось пережить Владимиру Васильевичу, какие ужасы он видел, какие тяжкие времена выпали на его судьбу (многие люди до сих пор говорят похожие тексты). А он смотрел на меня с недоумением и в конце концов не выдержал:

    — Что ты мелешь? – спрашивает, прервав мою штампованную речь. – Запомни! Война – это лучший период моей жизни. Я в великом и святом деле участвовал – Родину защищал. Я был молодой и сильный, врага бил вдохновенно и яростно. У меня на фронте были настоящие друзья, а в отношениях с людьми не было ни фальши, ни карьеризма, которые сейчас расцвели. А ты тут на слезную железу коленкой давишь – басни рассказываешь про мою тяжёлую судьбу. Судьба – дай бог каждому. И руки потерянной не жалко…

    Помню, я вспыхнул, как фонарь, покраснел, растерялся. Но после этого случая старался убрать «ужастики войны» и «слезоточивость» из своих текстов – и письменных, и устных.

    Есть ещё один любопытный и расхожий штамп — знаменитая формула: «Жизнь – это борьба». Её ошибочно приписывают Карлу Максу. На самом же деле похожие мысли известны с древнейших времён. Забытый грек Еврипид одним из первых написал, что жизнь – это борьба. То же самое выдал Вольтер. Но мне больше всего нравится (и это касается нашего разговора) утверждение древнего римлянина Луция Аннея Сенеки: «Жить, значит воевать». Вот так, ни много ни мало. И это очень точно, если оглянуться на многовековую историю и нашей страны, и всего человечества. А уж если иметь в виду нынешнее СВО и вообще противостояние с Западом, то формулу Сенеки надо на воротах каждой воинской части написать.

    И еще один нюанс в подтверждение вышесказанного. Когда-то давно, на лекции по научному коммунизму в военном училище, заезжий преподаватель-стажёр сказал нам, курсантам: известна, дескать, фраза Маркса про то, что жизнь – борьба. Но неизвестно её продолжение. На самом деле целиком мысль была такая: «Жизнь – это борьба. И кто этого не понял – тот несчастный человек».

    Нам очень понравилась эта формула, она глубже и мощнее. Хотя спустя годы оказалось, что ничего подобного Маркс не говорил. Может, и так. Но дыма без огня не бывает. Слишком уж хороша формула, чтобы родиться в досужем разговоре.

    Все эти философские сентенции не так уж далеки от повседневных реалий жизни. Я вот уверен, что повальное большинство участников военной спецоперации понятия не имеют о Сенеке и Марксе, зато живут в согласии с их формулами: на войне им хорошо, это для них норма – так жить и воевать (как ни кощунственно это звучит). И потому даже получившие тяжелые ранения ребята рвутся из госпиталей обратно на фронт. Потому что там они чувствуют свою сопричастность к великому святому делу, о котором говорил однорукий разведчик В. Карпенко. На фронте у них настоящие друзья, там нет (или почти нет) подлянок и карьеризма, которыми полна жизнь в далёком тылу, там почти нет чиновничьего пустословия и вранья, там нет равнодушия огромной массы людей к тому, что происходит на СВО…

    В общем, многие бойцы, уехавшие домой в отпуска, к концу срока уже начинают скучать по фронту (конечно, далеко не все, не будем обольщаться). Потому что атмосфера в обществе порой тягостная, удушающая. А на войне дышится легче, хоть и под огнём врага.

    Такое вот неожиданное и парадоксальное подтверждение тому, что утверждал Сенека. И иллюстрация к «сохранению себя» на войне. Сохранять надо те изменения, которые произошли с воюющим человеком, тот новый опыт и новые знания, которые он получил на линии боевого соприкосновения (конечно, без патологии). Вот это и есть суть новой элиты страны, о которой так много говорит В. Путин.

 

    —  А как войны повлияли на формирование Вас как писателя?

    —  Они не просто повлияли, они меня сделали писателем в прямом смысле слова. А если более конкретно, то желание что-то написать возникло из-за резкого контраста между тем, что я увидел на войне (в Афганистане), и тем, что об этом публиковалось в книгах, журналах и центральных уважаемых газетах.

      Помню, вышел в свет роман Александра Проханова «Дерево в центре Кабула». Там никакой реальной войны не было, а была экономика и политика. Мужики наши до конца текст не читали – не «хватал он за живое». Хотя Александр Андреевич знал все местные азиатские реалии. Я помню, как он появился в нашей редакции дивизионной газеты «Гвардеец» — молодой, энергичный, в полевой военной форме, с фотоаппаратом на груди, из-под куртки выглядывала тельняшка…Боже мой! Это было уже более 40 лет назад! Какие же мы с ним древние!

    Кстати, спустя многие годы мы познакомились поближе. В период второй «чеченской военной кампании» он даже ночевал у меня дома, в Ростове-на-Дону. А в последние пару-тройку лет я стал постоянным автором знаменитой газеты «Завтра», которую в своё время создал и которой руководит Александр Проханов, чем и горжусь.

    Однако в «афганскую пору» ни знаменитому ныне романисту, ни нам, начинающим журналистам, писать правду не разрешала цензура. В начале 1980-х она была очень жесткой. И мы в военных газетах писали такую ахинею, что вспоминать стыдно. «Огонь! – прозвучала команда. И мишени, истекая кровью, уползли в горы». Вот такие шутливые якобы цитаты из армейской прессы бродили в наших кругах. Впрочем, высмеивали брехливые и примитивные тексты из тогдашних газет многие офицеры-«афганцы».

     Помню ситуацию в нашей штабной бане, построенной солдатами-умельцами и знающими толк в банных делах офицерами. Там была чудесная парилка. По пятницам был женский день (для поварих, официанток, связисток…), а по субботам – мужской. И вот однажды в этой парилке я застал разговор двух штабников. Капитан что-то бойко рассказывал, обильно сдабривая речь матом, «чисто по-мужицки». Было весело, все смеялись. А один майор и говорит с иронией капитану, чувствуя за спиной моё присутствие:

    —  Ваша речь, товарищ капитан, слишком засорена грязными словами. Сразу видно, что Вы не читаете дивизионную газету «Гвардеец».

    Все присутствующие в парилке (было человек пять) грохнули смехом. Ну, и я растянул рот в улыбке. Хотя было не смешно, а грустно и обидно. При том, что в тотальном молчании советской прессы о подлинных событиях в Афганистане были виноваты не журналисты, а ошибочная политика правительства СССР в медийной сфере.

    Это ошибка с годами стала настолько очевидной, что после прихода к власти М. Горбачёва цензорские тиски слегка разжали – разрешили писать об участии советских войск в реальных боевых действиях с душманами.  Но… только в масштабах одного взвода. То есть роты, а тем более батальоны «воевать» на газетных страницах не могли. Только мелочёвка: ехали, например, три наши БМП по горной дороге, а тут засада! Скоротечный бой, русские всех победили, и душманы, «истекая кровью, уползли в горы». В основном такая схема.

    Кстати, любопытный момент. Многие мои талантливые коллеги настолько наблатыкались обходить цензурные рогатки, что умудрялись без упоминания таких слов, как «душманы», «ранен», «убит», «кровь», вызывать у читателя полное ощущение реального боя. Чего стоит один только заголовок «Мела свинцовая метель…».  

    Это Эдик Беляев придумал – один из талантливых мужиков редакции газеты Туркестанского военного округа «Фрунзевец». Он был авантюрист и ввязался в контрабанду наркотиков из Афгана. Лет десять в тюрьме сидел. Потом вышел на волю и написал книгу воспоминаний. Присылал её мне для ознакомления. Она вышла в двух томах в одном из престижных московских издательств. Война тоже сделала его писателем.

     Царствие небесное Эдику! Он умер от разрыва сердца в 2012-м в Ивано-Франковске (западная Украина), где жил после отсидки. Слава Богу, до майдана не дожил. А то бы ему, русскоязычному бывшему офицеру, досталось от бандеровцев.

    Как ни странно, но я вернусь к тому обидному для меня разговору в парилке возле штаба 5-й гвардейской дивизии, расквартированной в пустыне возле афганского городка Шинданда. Именно после офицерского стёба я понял, несмотря на юный возраст (мне было в ту пору 23 года), что русскому человеку всегда необходим некий «голос совести», «борец за справедливость», «правдоруб», который, не взирая на власть и политику, будет «открывать людям глаза» на реальную, а не вымышленную в официальных газетах, жизнь.

    И я решил писать правду… «в стол». Думал так: при моей жизни это, конечно, никто не опубликует. Но когда-нибудь мои дети, а может и внуки, найдут мои рукописи, и правда выйдет на свет божий. Это я думал абсолютно искренне.

    Более того, будучи в отпуске дома, я в семейной библиотеке обнаружил книгу «Конармия» Исаака Бабеля. Я начал читать, и у меня руки затряслись от восторга. Вот как надо писать о войне, понял я! И тут же сел за стол с ручкой и чистой ученической тетрадью.

    «Большую вещь я написать пока не способен, — подумалось тогда. – А вот маленькие рассказики и новеллки, как у Бабеля, вполне возможно». После отпуска я вернулся в Афган и продолжил марать бумагу «для будущих поколений».

     Слава Богу, публикации пошли еще «при жизни». Первым мою подборку рассказов напечатал журнал «Смена». Шёл 1990 год. У журнала тогда был гигантский тираж — 3 миллиона 330 тысяч экземпляров. А сейчас у титанов былых времен – у «Знамени», «Нового мира», «Дружбы народов» и т.д. тиражи от одной тысячи до полутора. К счастью, моя родная «Смена» на этом фоне выглядит роскошно – у неё около 8 тысяч экземпляров ежемесячно.

     Те, перестроечного периода, тиражи, конечно, способствовали популярности. Например, «Смена» не только напечатала мои рассказики, но и признала публикацию лучшей за год в разделе проза. В этом же разделе лауреатом стал священник Александр Мень за повесть «Сын человеческий». Портреты лауреатов были напечатаны в крайнем за год номере – 12-м, с портретами. Нас оказалось 9 человек. Очень приличная компания: например, лауреатами стали художники Геннадий Новожилов, Алексей Меринов, фотожурналист Евгений Стецко…

     И вот прошло 10 лет. Весной 2000-го возвращаемся мы как-то с приятелем из Ханкалы, после командировки в Чечню. Больше месяца там были. Отправлялись поездом из Владикавказа. И в одном купе с нами оказался мужик лет 45-и, чуть старше нас. После знакомства выяснилось – он хирург из Санкт-Петербургского военного госпиталя. Тоже в Чечне пахал, ребят наших раненых спасал. Мы разговорились. И вдруг он спрашивает меня:

    — Скажите, а Вы не Сергей Тютюнник, который в «Смене» рассказы печатал? Я Вас по фотографии в журнале узнал…

    Я, конечно, опешил. Но было приятно. Особенно то, что меня узнали «по морде лица» спустя 10 лет!

    Вот такой был писательский старт.

 

    — Вы награждены орденом Мужества и медалью «За отвагу». Расскажите, пожалуйста, о событиях, за которые Вы получили эти награды.

    — О-о-о… Это просто. Медаль я получил в Афганистане за собственную дурь. То есть не за «вещество», как нынче понимают это слово, а за состояние «мозга ума головы» (как писал Андрей Платонов). Вернее, за отсутствие «мозга ума головы».

    Дело в том, что когда я был в отпуске (за два года службы в Афгане его давали только один раз), мать повезла меня в глухую деревню к старой бабке-знахарке, и та «заговорила» (закодировала) меня от пули. Я не очень верил в силу кодировки, но ради мамки согласился на мистическую «экзекуцию». И что Вы думаете? Спустя время оказалось, что когда я уходил на боевую операцию, то не только лично меня пули не трогали, но и всех тех, кто был рядом со мной, то есть весь личный состав роты.

    К слову, «на войну» в ту пору я ходил обычно с разведчиками батальона подполковника Воробьёва. Вот они-то и стали воспринимать меня как талисман. Более того, когда начальство направляло туда в качестве представителя штаба другого офицера, то разведчики возмущались и требовали, чтобы им дали именно Тютюнника: с ним, дескать, операция пройдет без потерь – проверено много раз.

    Но вот однажды я пошёл «на войну» с оперативной группой штаба дивизии. Было это в Старом Шинданде. И нас духи зажали на окраине поселка. Мы оказались в своеобразном выступе, который клином вгрызался в чахлые, выгоревшие на солнце сады. Получается, что нас стали «мочить» с трёх сторон. И все наши попрятались за броню или залегли в ямках и рвах. А я ходил в полный рост и передавал информацию от одного лежащего – к другому, или от залёгшего – к засевшему в бронетранспортере. А вокруг – пули, как мухи.

    После этого приключения в кишлаке начальник штаба дивизии подполковник Малахов сказал моему начальнику:

    — Дайте этому идиоту медаль, и чтоб я его (придурка) на боевых больше не видел!

    Ну, само собой разумеется, что никакой отваги я не проявил. Так, юношеская самоуверенность по причине «заговорённости» и кураж.

    Это что касается первой медали. А про орден Мужества история ещё менее героическая. Случилась она в первую чеченскую военную кампанию.

     В феврале 1995-го мы с товарищем ехали на БТРе по только что захваченному Грозному. Я наполовину высунулся из бокового верхнего (десантного) люка и глазел на разрушенный город. Скорость водители держали высокую, потому что был риск работы недобитых снайперов. Километров 70 в час шли. И в один из моментов впереди идущий бронетранспортер резко тормознул. А наш водила (я находился во втором БТРе) среагировать не успел, и мы вмазались в задницу первой машине.

     Удар был настолько сильный, что броня на корме первого бронетранспортёра расползлась, как мокрый картон. Соответственно и двигатель мы ему раздавили. На расквашенный военной техникой грозненский асфальт брызнуло и полилось топливо. Там какие-то местные жители шли по улице, так они скрылись во дворах, опасаясь взрыва.

     Меня, видно, как бильярдный шар в бортики, ударяло об края люка несколько раз. Я рассёк голову над ухом и увидел, как на сиденье часто-часто капает темная кровь. Но главное – я не мог дышать. Наверное, так долбануло по диафрагме, что некая внутренняя помпа остановилась. Грудь словно окаменела. Мой коллега-офицер, менее пострадавший от столкновения, увидел, что я посинел и сейчас сдохну в утробе этого проклятого БТРа, и начал меня трясти.

     — Серёга, очнись! – орал и тряс меня, как яблоню осенью.

     И таки растряс. Я вдохнул и закашлялся. Чуть позже увидел нашего водителя. Он стоял на обочине на четвереньках, и из его рта на землю ползла порциями густая каша из кусочков губ, зубов, дёсен, языка… Всё, что ниже носа, у него было всмятку. Видно, сидел «по-походному», то есть, высунувшись наполовину из своего люка. Вот и рубануло пол-лица.

     Картинку с водителем ещё помню, а дальше – темнота: я потерял сознание. Очнулся в каком-то подвале. Возле меня хлопотала молодая женщина. Другие люди суетились возле водителя и моего коллеги.

    Выяснилось, что в подвале находился медпункт, где оказывали помощь всем пострадавшим от боёв – и мирным жителям, и дудаевцам, и нашим бойцам (в ту пору их называли федералами). А бригада врачей и медсестёр организовалась в Москве из тех журналистов, которые имели медицинское образование, а некоторые даже успели поработать в больницах и поликлиниках.

     Например, Лена Петрова, которая помогала мне, в прошлом – медсестра. А затем стала работать в популярнейшей для своего времени телепрограмме «Взгляд». В частности, она была помощницей Александра Политковского. Многие его помнят, он располагал к себе телеаудиторию. Жаль, Лену чуть позже расстреляли дудаевцы. Говорят, еще и изнасиловали хором. Ну, у них это – «обязательная программа».

    А в тот день, когда в журналистско-медицинском подвале оказался я, тамошний врач заявил, что по всем признакам у меня разрыв печени и нужна операция. Разрубленную голову как-то законопатили и отправили меня в полевой госпиталь, который располагался в аэропорту. Я провел там ночь на койке второго яруса, не раздеваясь. Наутро меня внесли в список на эвакуацию вертолётом – на «большую землю».

     Слава Богу, после ночи в холодной палатке мне стало легче, и от эвакуации я отказался. Тем более, что ЧП случилось в самом начале командировки, блокнот мой был пуст, материала для газеты я не набрал. Надо было остаться в Грозном. И я остался, чтобы доработать редакционное задание.

    Тем временем мой мало пострадавший коллега по-быстрому вернулся в Моздок, в штаб Объединённой группировки федеральных сил, и принес в тамошнюю пресс-службу мою окровавленную шапку со словами:

     — Вот всё, что осталось от Тютюнника.

     Говорят, там была немая сцена, как в гоголевском «Ревизоре». Правда, потом стали звонить по всяким дежурным, выяснять… И успокоились. Я «воскрес из мертвых» (прости, Господи!).

     Однако эти мои приключения и «шухер» среди коллег побудил моё начальство представить меня к награждению медалью. К стыду своему, даже не помню – к какой именно. Однако со временем пришёл орден Мужества. «Мужик», как сейчас говорят.

 

   

Видимо, в Москве в наградном ведомстве решили, что раз офицер получил ранение, но «поле боя» не покинул, то по старому неписанному правилу достоин ордена, а не «медальки». Вот и вся история, где не было ни жаркого боя, ни мужества. Так… стечение обстоятельств.

     Положа руку на сердце, признаюсь – я не заслужил этот орден. Он слишком весом, красив и хорош для меня. Однако, как говорил Ларисе Голубкиной (Шурочке Азаровой) актёр Ильинский в роли Кутузова из фильма «Гусарская баллада»:

    — Крестами не разбрасываются! Не шпильки!

 

    — В 2005 году Вы стали одним из 40 российских писателей, представленных на Всемирном книжном салоне в Париже. Как Вы, будучи кадровым офицером Российской армии, были восприняты? Как европейская публика приняла Вашу книгу «Guerre et vodka» («Война и водка»)?

     — О восприятии меня как офицера есть хороший пример. Сидим мы как-то со Светкой Алексиевич (будущим лауреатом Нобелевской премии) и раздаём автографы читателям. А мы с ней в ту пору издавались в одном издательстве – «Presses de la Renaissance». И вот сидим за одним столом в секторе нашего издательства, и я чувствую себя как бедный родственник. Потому что к Светке очередь за автографами – как в мавзолей Ленина при Советской власти. А ко мне – почти никого. Но всё же подходит супружеская пара среднего возраста, то есть лет 40 – 45. И женщина на чистом русском языке начинает спрашивать у меня то, что по-французски говорит ей супруг. Она выступала переводчиком при муже.

    — Вы действительно служите в армии офицером? – транслирует мне вопрос от супруга.

    — Да, — отвечаю, не видя здесь ничего удивительного.

    — И при этом пишете книги?

    — Как видите. И на русском меня издают, и на французском (слава Богу!).

    При этом мужик, одетый в ярко-красный свитер, вскидывает брови в изумлении, когда жена перевела ему мой ответ.

     — А что вас удивляет? – с искренним недоумением спрашиваю уже я.

     И француз эмоционально стал что-то отвечать. Я ждал, пока его русская (а может, белорусская или украинская) жена «переварит» и переведёт сказанное. И она, стараясь близко к тексту оригинала донести до меня смысл произнесённого, выдала:

     — Я служу в бельгийской армии. Тоже офицер, как и Вы. Но нам строго-настрого запрещено что-либо писать для публики. Общаться с ней (с публикой) может только военная пресс-служба. Если я хоть слово произнесу журналисту или выступлю на каком-то общественном собрании без согласования с нашей пресс-службой (уж не говорю о публикации в газетах и журналах), то вылечу из армии без пенсии в тот же день, буквально через час!

     — Вот видите, — тут я расправил плечи, чувствуя, как рядом напряглась Светка, которая порядки в России считала эдакой полу-тиранией. – Это доказывает, что у нас есть свобода слова, а в Бельгии нет.

    Пока жена переводила своему валлону (франкоязычному бельгийцу) мой ответ, я следил за лицом моего визави в красном свитере. Цвет свитера потихоньку наполнял лицо НАТОвского офицера.

     Мою книгу на французском они всё же купили.

     Что касается отношения ко мне как к автору текстов со стороны парижских профессионалов от литературы, то я получил «кувалдой по башке» на пресс-конференции, которая была устроена персонально для меня. Хотя такие «именные» пресс-конференции были у многих русских писателей, которые приехали на этот книжный салон. Но вернусь к «удару». Итак.

     Вел мою встречу с публикой местный журналист и литературный критик Серж. Фамилию его я не помню (впрочем, с моей точки зрения, он не заслужил её упоминания здесь). И этот Серж в начале встречи, «рисуя» для присутствующих мой литературный портрет, заявил, что у меня очень хорошее чувство юмора. Он, дескать, чуть живот не порвал, читая мой рассказ «Гречка». И я оказался в нокдауне.

     Первая мысль – Серж просто дурак. Вторая – обе мои переводчицы – змеи подколодные (переводили Люба Юргенсон и Анн Кольдефи-Фокар). Как же так можно было исковеркать мой текст, думал я, чтобы трагедийный рассказ стал юмористическим!?

     Тут я вынужден объяснить, в чём была суть рассказа и моё удивление на пресс-конференции его толкованием. Дело в том, что в тексте речь шла о солдате, которого перекормили в Афганистане гречневой кашей. В армии она популярна. И как гарнир идет, и в консервных банках с мясом, и в супе для навара. А в Советском Союзе в это время для большинства хозяек она была дефицитным товаром.

     И вот боец после увольнения в запас приезжает домой, а мать, чтобы порадовать сына, варит ему дефицитную гречку с чем-то там мясным. Солдата от одного запаха каши мутит, но и мать огорчить не хочется. И вот он через силу пихал эту гречку в нутро, пихал…  А она наружу просится. В общем, не прижилась. И пацан метнулся в туалет, чтоб опорожнится. Наблюдая все эти сыновьи метания, мать (кстати, профессиональная медсестра) философски раздумывала: «Наверное, контуженый. Или болячка какая-то тропическая. Надо бы парня знакомым врачам показать…».

      Вот такая комическая история, с точки зрения парижского литературного критика. Чуть живот свой французский от смеха не порвал… 

     Я тогда вспомнил одну украинскую народную штучку, почти аналогичную реакции Сержа, но с сарказмом: «Вот смеху было! Батя помер, а ноги в гроб не помещаются». Такой вот специфический юмор. Я бы даже сказал: «евро-юмор».

 

 

     Короче говоря, что ждать от остальных французов, если профессиональные литературные критики с распрямленными извилинами?

 

     — Если не ошибаюсь, Вы были в 33 странах мира. Как путешествия повлияли на Ваше восприятие мира и места России в нём?

     — Во-первых, во многих случаях это были не путешествия, а просто места моей офицерской службы. Например, в Германии, в Латвии, в Афганистане, в Туркменистане, в Узбекистане. А позже добавились неожиданно ставшие независимыми странами Абхазия, Южная Осетия, куда я путешествовал на бронетранспортере…  Да, чуть не забыл Грузию.

      Кроме того, упомянутый Париж был не целью увеселительной туристической поездки. Я туда поехал в командировку, на заклание русофобам. Слава богу, за счет французской стороны. Я даже в Лувре не смог побывать – постоянно меня выдергивали на какие-то «круглые столы», на встречи в издательствах, на читательские конференции… И регулярно долбали за «непропорциональное применение вооруженной силы против многострадального мирного населения Чечни», за «Путинскую тиранию» и т.п.

    Помню, сидим со Светкой Алексиевич на какой-то пресс-конференции (мы, как я уже упоминал, представляли одно издательство), и она сразу заходит с козырей:

    — Для меня всякий человек с ружьём, — говорит, не глядя на меня, — есть враг рода человеческого!

    И понеслось. Я вынужден оправдываться. Журналисты наседают на меня, русского полковника, который в своих текстах боевых товарищей прославляет. В общем, непростая это работа – на информационном фронте Родину защищать. Я в Париже немало тактических боёв проиграл. Увы. Только ближе к финалу научился отбиваться. Просто опыт пришёл.

     Что касается туризма, то самое сильное (в основном положительное) впечатление вызвала Северная Корея. А я там был задолго до того, как выяснилось, что это наши единственные настоящие союзники. Корейцы, помню, удивляли на каждом шагу. Например, оказалось, что КНДР производит свои мобильные телефоны. Они называются «Пхеньян». А Россия мобильники не производит!

     Второе удивление вызвало тотальное отсутствие где бы то ни было портретов нынешнего руководителя страны Ким Чен Ына. Я думал, что его облик будет везде – в магазинах, в школах, в метро… Как у нас в годы культа разных личностей. Ничего подобного! Фигурировали только его дед и отец.  И то не везде.

     И наконец, третье сильное впечатление (другие перечислять не буду) – внешность женщин. Кореянки оказались заметно красивее, чем китаянки и вьетнамки. А я до поездки в КНДР успел побывать и в Китае, и во Вьетнаме. И там, в Пхеньяне, глядя на местных девушек, вспомнил, что у знаменитого американского режиссера Оливера Стоуна жена – кореянка (правда, «южная»). У кинорежиссеров всё же есть вкус.

    Самое главное разочарование – Италия. Она удивила меня, например, информационной отсталостью. Помню, привезли нас из аэропорта в отель, три звезды. Ну, мы все давай набирать пароль вай-фая, чтобы известить родню в России, что долетели и разместились. А связи нет. Все спустились к рецепшену. Но и там интернета нет. Толпа зашумела.

     И тут включилась Татьяна – наша сопровождающая – родом из Питера, которая сдуру вышла замуж за итальянца и зависла на Апеннинах (о чём сожалеет, как она сама выразилась).

     — Дорогие друзья! – прокричала Таня – Здесь вай-фая нет. Но если вы пройдете вон к тому (показала рукой) зелененькому отелю, то там возле западной стены можно поймать отельный вай-фай.

     — Что вы хотите от этих итальянцев? – говорила она позже. – У нас в Питере даже в метро уже был интернет, когда в Италии его только в полуподвальных клубах за деньги раздавали.

     У нас в той поездке образовался микро-коллектив, которому Таня благоволила и говорила о стране откровенно. Для остальных (в автобусе было под 50 человек) информацию выдавала по инструкции – рекламно-толерантно. Проявлялось это так.

      Помню, в Падуе (которая мне понравилась), день на пятый нашего путешествия, я обратил внимание на площадку для выгула собак. Там супружеская пара валялась на изумрудного цвета траве, а рядом резвилась красивая колли. Заборчик был низкий и беленький. А у меня в Ростове-на-Дону я регулярно (забирая внука из детсада) проходил мимо собачьей площадки, которая была изрыта ямами и загажена «лучшими друзьями человека». В общем, место для псарей.

     — Ух ты! – не сдержался я в Падуе. – Какая площадка для собак!

     — Да? – тут же зыркнула на меня Таня. – А хоть одну площадку для детей ты в Италии видел?

     И я потух, прокручивая в голове условную кинопленку путешествия. Конечно, ничего подобного я не видел. А у Татьяны был маленький сын, то ли шести, то ли восьми лет. И тема детских площадок её волновала.

      И для завершения списка маленьких разочарований – курьёз с аудиогидом в галерее Уффици во Флоренции. Более дурацкого «помощника» я в жизни не видел и не слышал. Работал он так.

      Захожу я, например, в зал с картинами Боттичелли. Гид мне говорит: «В этом зале находятся картины художника Боттичелли». И всё. То есть больше никакой информации. И так по всем залам. А их там великое множество. Но я и так вижу, что в данном зале находятся картины Боттичелли – там везде таблички висят на нескольких языках. И с именем художника, и с названием картины. Зачем же такой гид!? Который еще и денег стоит!

     Вообще-то, я написал путевые очерки о поездках и в Италию, и в КНДР. Они опубликованы в литературном журнале «Дон» в 2023 году. У текстов общий заголовок «Восток не Запад». Кому интересно – найдите на сайте «Журнальный мир».

     В конце концов, путешествуя по свету, я чётко ощутил, что издалека Россию начинаешь любить сильнее. Правда, не я один сделал такой вывод. Сотни и тысячи людей, оторвавшись от родной земли даже на время, начинают вскоре испытывать ностальгию. Банально, но правда.

     Что же касается места России в мире, то приведу пример из далёкого 1999 года. Я тогда впервые после долгого перерыва съездил в Европу, а именно – в Испанию. И вот хожу в Барселоне по огромному торговому центру с одной конкретной целью – найти хоть какой-то товар, произведенный в России. Ходил долго и, увы, ничего не нашел. Как товаропроизводителя нашей страны в Европе не было на ту пору. Да и сейчас нет.

      Зато в тот день я получил, фигурально выражаясь, утешительный приз. В барселонском торговом центре имелся, к счастью, книжный отдел. И там я увидел два солидных фолианта со знакомыми именами авторов: один – Leo Tolstoj («Война и мир») и другой — Feodor Dostoevskij («Братья Карамазовы»).

     Правда, на обложке книги Достоевского испанцы поместили портрет Тараса Шевченко, к сожалению, до сих пор в России не разоблачённого за его подлости и мерзости. Только убитый укро-нацистами Олесь Бузина осмелился еще до «майдана-2014» написать книгу, которую теперь днём с огнём не найти, — «Вурдалак Шевченко».

    Портрет самого известного у нас Тараса, который выбрали испанские издатели, написан классиком русской живописи Иваном Крамским.  Шевченко изображён в здоровенном чёрном овчинном тулупе и в чёрной же папахе. Картина сделана в тёмных тонах, а так называемый укро-поэт запечатлён с мрачнейшим выражением лица. Видимо, по мнению испанских «книжников», именно так выглядел типичный русский человек, в том числе один из братьев Карамазовых.

     Несмотря на эту нелепицу с оформлением фолианта, мне на душе стало легче. Да, Россия не присутствовала в ряду производителей бытовых товаров, зато занимала достойное место в сфере духовной пищи. А это немало. Может быть, именно это и есть главное в мире – культура в высоком и широком понятии.

    Чтобы было понятнее, поясню на примере. Но сначала осмелюсь задать вопросы Вам, если позволите. Итак. Вы знаете, например, какова была урожайность зерновых в Древней Греции? Или в Древнем Риме? А сколько вина производилось этими мощными и, вроде бы, хорошо нам знакомыми еще по школьным учебникам цивилизациями? А сколько кораблей строилось в год? А сколько и каких тканей производилось?..

 

     — Честно говоря, не знаю. Мне даже в голову не приходило интересоваться такими вопросами.

     — Дело в том, что это вообще мало кому приходит в голову. Подозреваю, что на перечисленные мною вопросы ответ знают только узкие специалисты. Их не больше сотни на всей планете. И это главная иллюстрация того, что всякая цивилизация после себя оставляет только культуру. И ничего более, кроме культуры.

     Ни Вы, ни я не знаем, какая «фирма» в Древней Греции или Риме шила самые крутые хитоны и сколько их производила за год. Зато мы знаем дизайн этой одежды – придумку какого-то модельера древности, то есть маленький факт, элемент культуры. Также, как знаем греческие мифы, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, скульптуры Мирона, храмы Афин и Рима. Мы получили в наследство от мощнейших цивилизаций только их культуру. И нам до лампочки их экономика. Мы её не знаем и знать не хотим. И, кстати, правильно делаем. Потому что не экономика главное.

      Она, конечно, важна, особенно «здесь и сейчас». Важна, как воздух и вода. Но если экономика отравляет воздух и воду, то мы не оставим после себя ни экономики, ни культуры, ни воды, ни воздуха.

     Прошло более трети века, как исчез Советский Союз. Но мы до сих пор с удовольствием смотрим советские фильмы (наше новое кино ничего подобного не создало), читаем книги советских писателей – Булгакова, Ильфа и Петрова, Бабеля, Шолохова. Этих авторов и сегодня с удовольствием экранизируют (правда, плоховато) …

    Страны нет, государство распалось, заводы, построенные в годы СССР, потихоньку сыпятся, а советская культура — жива.

    Помню в Париже, о котором мы с Вами уже говорили, прилепился ко мне польский писатель (постоянно живущий во Франции) Ромуальд Каминский. Он, к слову, не так давно умер (царство ему небесное!). Так вот он всучил мне свою книгу под названием «Орден Славы». Я пытался её прочитать, но на каком-то этапе бросил. Текст был глубоко антирусским. Однако в книге был любопытный момент, который мне сейчас вспомнился в связи с темой советской культуры. Так вот.

     Каминский пишет, что напрасно советская власть в свое время разрешила печатать роман Ильфа и Петрова «12 стульев», поскольку это привело к неприличным до карикатурности последствиям. А именно: когда Красная Армия в 1945-м вошла в Германию, то наши солдаты, начитавшись приключений Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова, вспороли всю мебель во всех захваченных городах в поисках спрятанных немецких сокровищ. То есть буквально красноармейцы не оставили в Немеччине ни одного целого стула и ни одного нераспанаханного дивана. Вот какое могучее влияние оказал, дескать, на русские умы советский роман! Ну, это такая версия у французского поляка Ромуальда Каминского.

 

     — Кстати, о поляках. Знаю, что Вы свободно владеете польским языком, выучив его по телевидению. Как Вам это удалось? Насколько вообще важно для писателя знание языков? А для военнослужащего?

     — Ну, да. С поляками я общаюсь почти на равных. Да и книгу Каминского читал на языке оригинала. Она была издана не в Париже, а в Люблине. Читал на польском и книги Януша Леона Вишневского. У нас, кажется, полярным был его роман «Одиночество в сети». А еще я в книжном магазине не то в Кракове, не то в Гданьске (честно говоря, не помню) купил толстенную его книгу «Любовь и другие диссонансы». Перевод названия – мой. Как она называлась в русском издании – не знаю. Зато на задней стороне обложки большими буквами было указано, что эта книга – бестселлер в России. Для поляков это имело рекламное значение. Дескать, русские читают с удовольствием, и вы, поляки, почитайте.

     К слову, книга в том числе про то, как польский музыкант приезжал в нашу страну и покорил всех женщин, которые попадались ему на пути. Наши девицы и тётки, мол, отдавались ему на столе в Государственном архиве, в отелях, в консерваториях. В общем, штабелями ложились под ноги поляку.

     Я, когда книгу прочитал, никак не мог понять, почему она бестселлер в России. Если покупают и читают такое – то это явный признак нашего некоего национал-мазохизма. Это унизительное чтиво для русского самосознания. Впрочем, о чём это я?.. Мало ли у нас любителей читать о себе гадости?

     Сразу на ум приходит знаменитый английский писатель Сомерсет Моэм (автор экранизированного у нас романа «Театр», истории о знаменитом живописце «Луна и грош» …), который приезжал в Россию в начале 20 века, чуть больше ста лет назад. Он много общался с нашей творческой интеллигенцией, о которой сейчас говорят в восхитительных тонах. А эпоху, в которой писатели жили и творили, романтично назвали «серебряным веком». Вот именно в эту эпоху приехал Сомерсет Моэм и вдоволь наговорился с нашей «серебряной» элитой.

     «Все русские – мазохисты, — написал он после поездки. – Они обожают говорить о своих мерзостях». Увы, это беспощадно точно. Многие у нас до сих пор обожают говорить о русских мерзостях. Им неведомо чувство стыда. А уж тем более чувство меры. Причем во всём.

     К слову, уже упомянутый мною здесь один из братьев Карамазовых (Дмитрий) говорит потрясающую по силе и точности фразу:

    — Широк русский человек. Я бы сузил…

    Но я увлекся, простите. Вернусь к иностранным языкам.

    Знать иностранный язык – это как научиться плавать. Не умеешь – утонешь, если попадешь в водную среду. А умеешь – не пропадешь, если предстоит на другой берег реки перебраться.

    Вот я, например, кроме польского немножко знаю бытовой немецкий. Что вполне объяснимо – я ведь служил в Германии почти шесть лет. И в магазине куплю то, что нужно, и на вокзале не потеряюсь, и в отеле, и в баре. Хотя многие наши офицеры и их жёны немецкий не изучали. И лень наша тут играла свою роль, и фактически сплошная русская среда, в которой мы вращались. В общем, обстановка позволяла спокойно жить на чужбине и без знания местного языка.

    Очень точно по этому поводу когда-то выразилась моя дочка, которой в ту пору было всего три года. Мы приехали в отпуск к моей матери в село. И Аньке в какой-то момент это село надоело. Она и говорит:

     — Ай, пап, скучно здесь. Давай уже поедем в офицерскую Германию.

    Мы со смеху упали от этой «офицерской Германии». Это было сказано настолько точно, настолько понятно отражало стиль нашей жизни в чужой стране, что я этой Анькиной формулой пользуюсь до сих пор.

    Кстати, а ведь у кого-то была в своё время «офицерская Чехословакия», «офицерская Венгрия» … Одна из моих жён (после гибели первой жены, матери моей единственной дочери, я несколько раз женился), которая в первом браке служила с мужем в Венгрии, очень гордилась тем, что выучила мадьярский язык. А он очень трудный. Кажется, входит в десятку самых трудных языков мира. Так вот, она всегда высмеивала наших русских офицерских жён за лень и нежелание изучать язык страны пребывания.

    К слову, сейчас она «на постоянке» живёт в Венгрии и прекрасно себя чувствует, зная язык. У нас с ней очень хорошие отношения, мы всегда на связи. Более того, я даже собирался к ней съездить, и она ждала. Я купил путёвку, забронирован был отель в центре Будапешта. А вылет планировался в середине марта 2022 года. И тут — бах! – военная спецоперация на Украине. Европа закрыла для нас небо… Я еле деньги вернул (не все, конечно) за нереализованный тур.

     А по поводу немецкого языка вспоминается крайний забавный случай. Несколько лет назад я был в Чехии, но решил на пару дней выскочить в Потсдам, где когда-то служил. А добирался туда самостоятельно – на автобусах, электричках… Приходилось перескакивать с одной станции на другую, а это непросто – у немцев очень густая сеть железных дорог. Слава богу, тамошние бюргеры (на территории бывшей ГДР) с удовольствием мне подсказывали, когда узнавали, что я русский. Закончил свои дела в Германии и начал движение в обратную сторону, в Прагу. Но в кармане обнаружил железнодорожный билет. В Потсдаме подхожу к кассе (а там за громадным стеклом две дамы лет 50-и, наверняка еще помнят русское присутствие) и спрашиваю, показывая билет и улыбаясь:

     — Bitte sagen Sie: diese Fahrkarten ist leben oder tot?

     Фраза не очень правильная, но вполне понятная. Переводится так: «Скажите, пожалуйста, этот билет живой или мёртвый?». Немки, конечно, чуть со стульев не попадали со смеху. Я им «сделал день», как нынче выражаются. И, отсмеявшись, закивали головами: мол, «leben-leben», то есть «живой», не «мёртвый».  Но его (билет), дескать, на платформе нужно прокомпостировать.

    «Вот те раз», — подумал я. Получалось, что я на двух поездах по дороге в Потсдам проехал зайцем. Ну, понятно: торопился, прыгал с вокзала на вокзал, готовился купить билет у кондуктора…

     Дело в том, что у меня по старой памяти от дорожного полу-стресса возникло ощущение, что до сих пор работает ГДРовская система оплаты проезда. Суть её в том, что билеты в социалистические времена продавались не на конкретный поезд, а на дистанцию. То есть ты, например, берешь билет от Санкт-Петербурга до Омска и садишься в любой поезд, который идет на восток или юго-восток. Это может быть поезд С.-Петербург – Москва или С.-Петербург – Саратов. Доезжаешь до Москвы, а там пересаживаешься в другой поезд, например, Москва – Екатеринбург. Но билет уже не берешь – он у тебя есть, в данном случае – до Омска. Главное – на восток… Доехал до Екатеринбурга – пересаживаешься на поезд до Омска. И все с одним билетом! Лишь бы места в поезде были.

     Вот такая простая система. Очень удобная для маленькой, по нашим меркам, Германской Демократической Республики (царствие ей небесное!). И удобная для нас, русских. Главное – знать направление. И доберешься. Но, похоже, система эта канула в Лету вместе с ГДР. А жаль. И систему, и страну. Жалеют и сами «восточные» немцы («Оси», как их называют западники – «вЕси»). Увы, ничего уже не вернуть. Хотя…

      Что касается Польши и польского языка, то я благодарен судьбе, что в моём детстве и юности было польское телевидение. Мы в семье почти не смотрели советское телевидение. Оно было скучнее. Да и качество сигнала похуже. То есть картинка на экране была хуже польской.

     Это объясняется просто. От моего посёлка до Варшавы по воздуху – 150 км, а до областного центра – 185. До Киева вообще 550 км. Причем в Варшаве — первоисточник телесигнала. А в областном центре – лишь ретранслятор киевского ретранслятора. Вот такие технические заморочки.

     Многие в нашем посёлке, как и мы, даже польскую телепрограмму выписывали. Она в те далёкие времена выглядела солидно. Фактически, это был журнал с интервью медийных персон, аннотациями фильмов и других передач… Нечто подобное со временем появилось и в России (например, издание «Антенна»). Но с опозданием на 20-30 лет.

     Поэтому и влияние польской культуры было мощным. Мы и в семье, и на улице с друзьями обменивались польскими анекдотами, цитировали фразы из польских сериалов. Они, кстати, при социализме были очень хорошими. Я до сих пор некоторые в интернете пересматриваю, как многие россияне пересматривают наши сериалы – «Большая перемена», «Место встречи…», «Ликвидация» …

    Да, мы и советское кино смотрели, и наши сериалы любили. Но параллельно существовала «польщызна», как у нас выражались (после Щ именно Ы, для точности звучания). Как и всякое социалистическое искусство, польское кино былого времени полно доброты, психологизма и талантов. Фактически оно представляло собой советского двойняшку.

     А теперь в Польше под запретом знаменитый сериал «Четыре танкиста и собака». Он — носитель коммунистической пропаганды. Хотя на нём выросло несколько поколений советских и польских детей. И никто из них не стал ни маньяком, ни убийцей, ни грабителем. А без этого сериала выросло поколение поляков, которые в 2024 году в Курской области грабило, насиловало и убивало безвинных мирных жителей Суджанского района. Вот такое кино.

     К слову, свой кинематограф Польша не только сохранила, но и успешно развивает. В отличие, например, от Чехии и Венгрии. Там после крушения социализма накрылось медным тазом и своё кинопроизводство художественных лент. А ведь неплохие студии были – «Баррандов» и «Мафильм». Я до сих пор смотрю сделанные там детективы. Это 1960-1970 годы. Чёрно-белые ленты. Но как закручены сюжеты, какие лабиринты мысли! Не то, что нынешние бездарные российские и американские сериалы, где одна стрельба, мордобои и любовь к деньгам. Никакой интриги, никакой тайны и игры ума… Деграданс, в общем.

     Более того, захиревшую без социализма, неплохую в прошлом венгерскую киностудию «Мафильм» выкупили деятели европейской (или американской?) порноиндустрии. И Будапешт в 1990-е стал центром «евро-порнухи». Более четверти всех порнофильмов Европы в те годы были сделаны на берегах Дуная. Но это продолжалось не очень долго, потому что пальму первенства у венгров перехватили чехи. Насколько мне известно, нынешним центром европейской порноиндустрии стала Прага.

     Впрочем, главное не это, а именно потеря национального кино. Мощные американские и европейские кинокомпании используют Венгрию и Чехию как дешевые площадки для натурных сьёмок. В Праге и Будапеште снимают Париж, Рим, Лондон и другие города, потому что там дешевле. Дешевле студии, аренда транспорта и жилья, актерский труд персонажей второго и третьего плана, не говоря уж про массовку… На первом плане, конечно, раскрученные голливудские и европейские звёзды.

     Кстати, и порноактеры из Венгрии и Чехии дешевле, чем на Западе. Что, вдобавок к вышеперечисленному, обусловило крушение национального кино, да и вообще самобытной культуры. Вот Вам пример.

     Я уже упоминал, что был в Праге. А я такой чудак, что, бывая за границей, стараюсь и в местные театры сходить (если таковые имеются). Понятное дело, что, зная язык, я посещал театры в Польше. Но и в Праге решил сходить в оперный театр. Он рядом с Вацлавской площадью.

     Взял билет на «Саломею» Рихарда Штрауса. Произведение – на немецком языке. Но сейчас в каждом театре идет над сценой бегущая электронная строка с переводом для местных жителей. Поскольку я знаю польский, то письменный чешский худо-бедно разобрал. Но не из-за языковых заморочек я вспомнил свой культпоход.

     Опера написана на основе драмы Оскара Уайльда. Там среди главных героев есть пророк Иоканаан (так Уайльд замаскировал Иоанна). И вот в него влюбляется Саломея – падчерица царя Ирода. Персонажей там хватает, но сейчас – не до них. Главное, что актёр, исполнявший роль пророка (считай, Иоанна-Крестителя) выходил на сцену петь свои арии абсолютно голый, потряхивая при движении своими мужскими «прибамбасами». А ведь и в пьесе Оскара Уайльда, и в либретто Хедвига Лахмана этот знаковый персонаж – пророк Иоканаан – одет в лохмотья. Ключевое слово – одет. Да, через дыры в рубище видно красивое мужское тело, что и возбудило Саломею. Но не полное «ню»!

     Кстати, по мнению сексологов, умелая одетость возбуждает больше, чем полная раздетость. По этому поводу французский писатель Анатоль Франс даже повесть написал – «Остров пингвинов». Я её в училище читал и даже зачёт по зарубежной литературе сдавал.

     Короче говоря, чешские «оперники» перестарались. Лично я даже не мог текст перевода арии нормально читать, настолько меня удивил пражский «пророк». И вообще, думаю, если уж кого-то и можно было раздеть, так это Саломею. Она ведь по сюжету – невиданной силы красавица, из-за любви к которой начальник стражи Ирода зарезался! Вот бы и показали нам, зрителям, красоту. А то выгнали на сцену невзрачного мужика. Что там можно было полюбить? Ему бы в спортзал походить хотя бы пару месяцев.

     Но это я так – не всерьез. Просто вот такое «высокое» чешское искусство порождает соответствующую реакцию. Подобный язык искусства может перешибить язык простого человеческого общения. Так что – «пардон муа».

     Что касается нужности чужого языка для военнослужащего человека, то я по этому поводу написал гигантскую статью в газете «Завтра». В интернете на сайте издания статья называется «Язык мой – враг твой», а в бумажном варианте – «Почему русский язык до Киева доведёт». Повторяться не хочется, тем более, я всё чётко там изложил.

     И все же о нескольких мелочах скажу. Во-первых, как потенциального переводчика с польского меня (курсанта военного училища) зафиксировали командиры и начальники еще в далёком 1980 году, когда планировался ввод в Польшу войск стран Варшавского договора. В ту пору там была великая смута – против местной рабочей (коммунистической) партии восстала часть профсоюзов, объединившихся в организацию «Солидарность». Дело кончилось введением в Польше военного положения во главе с генералом Войцехом Ярузельским. Мы на своих танках туда так и не въехали.

 

 

     Второе, что есть в моей статье, и чего не было у других авторов – упоминание о том, что сейчас в ходе СВО подразделения из национальных республик России (Якутии, Бурятии…) в радиоэфире общаются на своём родном языке, непонятном для противника. Это даёт скрытность переговоров. А значит – успех в бою. Вот такие и многие другие языковые нюансы я постарался осветить в прессе.

 

     — Вообще, по Вашему мнению, какими знаниями и навыками должен обладать военнослужащий Российской армии?

     — На этот вопрос ответить однозначно и коротко, наверное, невозможно. Потому что у многих военнослужащих своя специализация. Лётчику требуется один набор качеств, водолазу – другой, РЭБовцу – третий, сапёру – четвертый и т.д. И всё же, думаю, всем им требуется некий базовый набор, в который должны входить любовь к Родине, ненависть к её врагам (это непременная обратная сторона медали, в данном случае – любви к Отечеству), умение побеждать страх и еще одно качество – антоним глупости – сообразительность (причём, быстрая). Иногда такое качество именуют смекалкой, творческим подходом… В общем-то, это всё одно и то же.

     У нас часто цитируют Петра Первого, который однажды сдуру сказал, что солдат должен иметь вид молодцеватый и придурковатый, дабы не смущать начальство. И такой принцип прижился. Им до сих пор многие командиры и их подчиненные руководствуются. Не дождусь, когда уже этот петровский завет сдохнет. Почему-то его даже не высмеивают. Хотя он явно на это напрашивается.

     В наше время боец должен соображать, и соображать быстро. Иначе убьют еще быстрее, чем он сообразит. Беспилотники настолько изменили ситуацию на поле боя, что реагировать на опасность надо не только быстро, но еще и успеть выбирать верный способ противостояния опасности.

     Тут невольно вспоминается песня Яшки-цыгана из крайнего фильма про «неуловимых мстителей»: «Я быстро бегу. А пуля быстрей. На то она и пуля…». То есть на войне всегда есть некая «пуля», которая, на первый взгляд, всех быстрей. А вот и неправда, думаю я. Быстрее пули – мысль. Она подскажет, что пуле надо поклониться. И тогда она просвистит над головой.

     К слову, тут же вспоминается якобы красивая фраза про то, что некий герой настолько героический и геройский герой, что «пулям не кланялся». Ну, и дурак, что не кланялся, скажет вам любой фронтовик. Не поклонишься – пуля тебе полбашки снесёт, да так, что товарищи потом и не опознают.

     Это только в старину на дуэлях дворяне выпендривались, стоя под прицелом противника в полный рост. Да и то поворачивались боком и закрывали грудь пистолетом.

     И ещё про пули. Уже два с половиной века не теряет популярности формула суворовских времён: «Пуля – дура, штык молодец». Ну, скажите сейчас это снайперу, который прошёл через СВО или Кавказ (в недавнем прошлом). Он вас на смех поднимет. Потому что глупость в наше время. Это всё наша русская любовь к так называемым «трескучим» фразам.

     Да, в суворовские времена пуля действительно могла быть дурой, потому что не являлась составной частью патрона. Заряжались в старину ружья и пистолеты раздельно, не так, как сейчас. Сначала в ствол (или в казенную часть) засыпался порох, а потом шомполом в дуло забивалась пуля – как правило, кустарным способом кривобоко отлитый кусочек металла. Из раздолбанных неоткалиброванными пулями стволов свинец летел недалеко и неточно. Вот и получалось, что пока ты свою фузею зарядишь, пока прицелишься, противник успеет до тебя добежать и проткнёт тебя штыком или шпагой. Потому и верной долгое время считалась формула Суворова (или его соратников) про пулю-дуру. Но она не универсальна и не вечна. Увы, устарела. Хотя всякое бывает.

 

 

     Недавно на СВО был случай. О нем написала газета «Военный вестник Юга России». У нашего солдата заклинило пулемёт, а враг прёт в атаку. Но русский парень не растерялся, рванулся ему навстречу, подхватил с земли сук – срезанную осколком ветку дерева – и этим суком забил бандерлога насмерть. Что ж теперь – пропагандировать новую формулу СВО: «Пуля – дура, сук – молодец»? Ха-ха.

     У каждой эпохи, каждой войны – свои рецепты достижения успеха. Хотя бывают уникальные случаи, о которых периодически рассказывают журналисты. В данных обстоятельствах я считаю, что современный солдат должен просто метко стрелять. И при этом быстро соображать – куда именно целиться. Вот такой простой вывод, без всяких «трескучих» фраз.

     К слову, еще о знаменитых фразах. Тому же Александру Суворову приписывают формулу: «Тяжело в учении – легко в бою». Нелепость! В бою не бывает легко! Никогда. Ни в одну эпоху. Суворов говорил так: «Тяжело в учении – легко в походе. Легко в учении – тяжело в походе». Именно так звучит фраза полководца. Кто-то потом её подкрутил. И прижился «отредактированный» вариант. Согласитесь, у генералиссимуса смысл был другой.

 

     — Вам в своё время присвоили звание «Человек года» в Ростовской области в номинации «Литература». Что для Вас значило это признание?

     — Да ничего особенного не значило.

 

     — То есть?..

     — Поясню. Во-первых, в наших краях, в нынешней Ростовской области (а когда-то это была Область войска Донского) родился и вырос Антон Павлович Чехов. Так вот он однажды сказал: «Нет ничего более пошлого, чем провинциальная знаменитость». Ну, стал бы я кичится этим провинциальным признанием, если на меня, фигурально выражаясь, где-то с небес Чехов смотрит?

     А во-вторых, представьте: буквально за четыре года до этого меня в Елисейском дворце принимал тогдашний президент Франции Жак Ширак, да еще в паре с Владимиром Путиным. Я с ними шампанское пил (брют) из тамошнего подвала, и рядом с Путиным (плечом к плечу) построился для коллективного фотографирования. Десять журналистов потом бежали за мной по двору Елисейского дворца и кричали:

    — Молодой человек, Вы кто? Почему Вы рядом с Путиным? Как Вас зовут?!

   Мои книги на французском после этого поехали в книжные магазины не только Франции, но еще и Бельгии, Швейцарии и Канады. И вот на таком фоне – признание человеком года…в Ростовской области! В подобной ситуации персонаж Василия Шукшина в фильме «Калина красная» говорил:

     — Да-а-а. Опускаюсь всё ниже и ниже…

     Конечно, тут есть доля высокомерия (каюсь!), но такова уж человеческая природа. Если ты однажды командовал полком, а потом волею судьбы тебе доверили лишь роту, то это не вдохновляет.

     Где-то я читал, что в своё время в армии США была очень странная система присвоения воинских званий. Четко оговаривались сроки и должности для обновления погон, но…только не на время войны. Если война – ты мгновенно мог вырасти от капитана до полковника (в случае успешного ведения боёв). Но война закончилась, ты вернулся на свою базу – и снова капитан. Потому что на войне звания – временные. Такой порядок у них был. С нашей точки зрения – абсурд. Ибо война – главный период жизни военного человека. Какие могут быть «временные» звания на период боевых действий? В общем, в каждой избушке свои погремушки.

     Мне кажется, обидно было боевым полковникам возвращаться в мир капитанами или майорами. А может и не обидно. Чёрт их там, за океаном, разберёт.

     Что касается моего провинциального признания, то запомнилось оно мне знакомством с талантливым живописцем Олегом Майбородой. Он стал лауреатом в номинации «Художник года». Если бы не тогдашняя церемония, я был бы эстетически беднее.

 

 

     — Вы долгое время были автором «Литературной газеты», а затем стали сотрудничать с газетой «Завтра». Чем был вызван этот переход?

     — О-о, это очень простой вопрос. Переход случился исключительно из-за формата издания. В буквальном смысле – из-за размера газетой полосы (страницы). Я давно разучился писать коротко. А ведь когда-то умел. У меня даже повестушка была «Афганский сувенир», которая состояла из миниатюр и маленьких рассказиков. Помню, Вячеслав Пьецух, прекрасный писатель, одно время возглавлявший толстый журнал «Дружба народов», спросил:

     — А ты больше не пишешь свои маленькие штучки?

     — Нет, — отвечаю. – Не помещаюсь на пятачке, простор требуется.

     — Ну, и дурак! – вздохнул Пьецух. – Очень жаль.

     Короче говоря, «Литературная газета», которая долгое время выходила форматом А2, перешла на А3 (как «Аргументы и факты»). Но мало того, если в новом формате для заполнения полосы одно время требовалось приблизительно 13 тысяч знаков (вместе с пробелами), то теперь вообще всего 8,5 тысяч.

      А газета «Завтра» даёт мне порой целиком полосу, где 23,5 тысячи знаков. Кстати, низкий поклон за это редакции «от бела лица до сырой земли». Это в три раза больше, чем «Литературка», с которой у меня сохранились добрые отношения. В частности, спасибо Людмиле Александровне Мазуровой, которая очень благожелательно относилась к моим текстам.

     Короче говоря, мой переход из одного издания в другое не был связан с какими-либо идейными или межличностными разногласиями. Всё дело в смене формата.

 

    — Как Вы считаете: должна ли литература, особенно военная, воспитывать? Или её задача – отражать реальность без прикрас?

    — Очень трудный вопрос. Думаю, это разделить почти невозможно. Хотя многим авторам удавалось. Например, был такой забытый сейчас французский писатель Анри Барбюс. Я читал его роман «Огонь» про Первую мировую войну. У Барбюса учился писать Эрнест Хемингуэй. Это простой, но беспощадный по откровенности рассказ про окопную жизнь, про грязь, про жестокость, про ужасы атак… Любопытно, что книга вышла в свет в 1916-м, за два года до окончания войны. О каком воспитании там может идти речь? Текст представляет собой фактически репортаж, и больше ничего. Ни мудрствований лукавых, ни намёков на назидательность. Прочитал, помню, и ощутил: какой же это ужас – война. Казалось бы, тут и есть воспитательный эффект. Момент рождения некоего пацифизма. Но это минутное ощущение. Потому что понимаешь – увы, невозможно без войн обойтись. И Родину защищать надо, и с террористами бороться…

     Это как необходимость продолжения рода: все знают, что беременность – сложное дело, а сами роды еще сложнее. И трудно, и больно. А выхаживать дитя еще труднее. И на это надо потратить многие годы. Некоторые из-за всех этих заморочек даже рожать отказываются. И всё же человечество идет на эти страдания.

    Мне кажется, что литература чем старше, тем назидательно-воспитательнее. Почти вся проза Льва Толстого такая (а пьесы тем более). А басни Крылова? А Гомер (уже упомянутый мною)? Он классический воспитатель, хотя тоже писал репортажи про взятие Трои и скитания Одиссея. Из советских писателей таков Юрий Бондарев. У него нравственный ориентир светится из всех пробелов между словами. Но это добротная литература. Она десятилетиями и даже веками не теряет своей силы и привлекательности.

    Другой вопрос – влияние на литературу власти именно в России. Как в других странах – не знаю. Но часто суть этого влияния заключалась в запретительстве и цензуре. Отсюда мощное желание людей, владеющих пером, показать войну без лакировки и замалчивания, вывернуть фронтовую жизнь наизнанку. У меня такое было в начале творчества.

    К слову, когда я сказал, что не знаю, как в других странах власть давит на писателей, то имел в виду именно военную тему. Зато знаю от Эдуарда Лимонова, что его знаменитый роман «Это я, Эдичка» десять лет был запрещен в США как антиамериканское творение. Так что не одни мы в цензурных грехах, как бродячий пёс в репьях. Все одинаковы.

    Короче говоря, не бывает в чистом виде воспитательной или описательной литературы. Есть или талантливая, или бездарная. Если талантливая, то читатель не успевает даже сообразить – его воспитывали или просто что-то описывали?

    Слушайте, по-моему, я не туда зарулил и на вопрос чётко не ответил?..

 

     — Ну, так, на четвёрочку…Будем считать, что вырулили. Но в данной ситуации напрашивается вопрос о Ваших книгах. «12 пуль из чеченской обоймы» и «Обломок вавилонской башни» издавались большими тиражами и становились бестселлерами. В чём, по-Вашему, секрет популярности у читателей?

     — Это Вы мне льстите. Мои большие тиражи 15 – 20 лет назад большими не считались. Тогда все авторы имели тиражи под десять тысяч. Кроме детективщиков, конечно. У них сотнями тысяч книжки печатались.

      Я в Париже задружил ненадолго с Мариной Алексеевой (которая читателям известна как Александра Маринина). И «дружил» демонстративно, назло большинству приехавших во Францию наших литераторов. Они Марине такую обструкцию устроили, что даже демонстративно не здоровались и при ней же о ней же как бы между собой говорили всякие гадости. Например, помню, Мария Розанова (вдова писателя Синявского, давно живущая во Франции) нарочито громко собеседникам «призналась», что давно мучается от бессонницы. И вот недавно нашла прекрасное снотворное – книги Марининой.

     Я испытал в тот момент «испанский стыд», потому что сказано это было в присутствии Марины и именно для её ушей. С того момента я делал вид, что ухаживаю за Мариной. И однажды спросил, когда она собиралась в Сорбонне лекцию читать:

     — А у тебя какие тиражи здесь, во Франции?

     — Да такие же почти, как и в России – около ста тысяч.

     Я очень удивился. Это было много даже для 2005 года. Сейчас, конечно, цифры другие, более скромные. А у меня в 2009-м в издательстве «Эксмо» вышел сборник повестей и рассказов «Рикошет» тиражом 6 тысяч. Он быстро продался, напечатали еще тысяч пять (но уже не в твёрдой обложке, а в мягкой, в пакет-буке). Так что это моё самое большое тиражное достижение – около 11 тысяч. Позже было меньше. В 2017-м в том же «Эксмо» вышел мой сборник в количестве всего 1500 экземпляров. Слава богу, продался. Так что при таких цифрах смешно говорить о популярности. Если тысяча людей прочитала – уже хорошо в наше время.

 

     — Зато тиражи у мемуаров генерала Геннадия Трошева, насколько я знаю, были заоблачными. Расскажите, пожалуйста, как Вы с ним работали? Как возник этот проект, в чём заключалась Ваша роль как соавтора?

     —  Одним из соавторов он назвал меня в предисловии, но это так – неофициально, и на обложку книги фамилия не выносится. Хотя я благодарен Геннадию Николаевичу (царствие ему небесное!) за добрые слова. А вот официально я значился как литзаписчик. Об этом обычно издательство сообщает в конце книги, где есть все выходные данные.

 

 

     К слову, абсолютное большинство нынешних читателей слабо себе представляют, что такое литзаписчик (автор литературной записи). И для понимания его роли напомню, что при советской власти, когда во многих сферах жизни, в том числе и в издательском деле, был порядок, литзаписчик получал 70 процентов гонорара, а автор – лишь 30. То есть, если Вы возьмёте любую книгу мемуаров (например, маршала С. Будённого), то стоит посмотреть в выходных данных имя человека, который делал литературную запись. Именно его труд составляет львиную долю работы над книгой.

     Будённого я вспомнил, кстати, не просто так. Он в своё время прославился в литературных кругах тем, что не поделился гонораром со своим литзаписчиком.

     — Чья фамилия на обложке? – грозно спросил он робкого литератора. – Хрен тебе, а не гонорар!

     В общем, при всём уважении к маршалу, надо признать, что до зрелых лет он отличался непрогнозируемыми поступками.

     А вот в моём случае всё было нормально. Грех жаловаться. Трошев был в этом смысле мужиком порядочным. А в помощники он меня взял, потому что я в тот момент служил главным редактором окружной военной газеты. Более того, был известен еще и тем, что регулярно печатался в солидных московских изданиях (например, в бешено популярном в недалёком прошлом «Огоньке», в толстом литературном журнале «Дружба народов» и т.д.). Причем, большинство этих изданий мало того, что меня печатали, так еще и признавали мою публикацию лучшей за год.

    Идея написания книги у него созрела еще в ходе второй «чеченской военной кампании». Он раньше других генералов понял важность информационной войны. Ведь известно, что в первую кампанию федеральные силы её с треском проиграли, и Трошев в связи с этим был крайне разочарован.

    Что касается технологии написания мемуаров, то работалось мне легко. Во-первых, Геннадий Николаевич, как человек педантичный, скрупулёзно вёл дневники. Порой буквально по минутам. В его книге есть глава, которую я почти не переписывал – она целиком представляет собой дневник нескольких августовских дней 1999 года – когда банды Басаева и Хаттаба вторглись в Дагестан.

     Во-вторых, он не позволял мне сваливаться в так называемую «литературщину». Я, например, иногда употреблял в тексте фразу «фигурально выражаясь».

     — Что это за словосочетание? – спрашивал Трошев и показывал на неё пальцем.

    —  Это синоним выражения «образно говоря», «так сказать», — объяснял я.

    — Ну, так и написал бы. А то выёживаешься. Я же так не говорю: «фигурально выражаясь». Не надо мне приписывать всякие мудрёные фразочки…

     В-третьих, и это самое главное, Геннадий Николаевич был беспредельно честен. Без оглядки на последствия, он так расписал своих современников, которые занимали серьезные посты в армии и государстве, что у меня порой пальцы дрожали при редактуре. По полной программе досталось в тексте и генералу Аушеву, который занимал пост главы республики, и генералу Лебедю, которого до сих пор многие считают «спасителем Отечества», и тогдашнему полпреду Президента РФ в Южном федеральном округе генералу Казанцеву, и даже действующему начальнику Генштаба Квашнину.

     Помнится, Трошев рассказывал, что из-за своих мемуаров чуть не подрался с Квашниным (с которым, кстати, дружил).

     — Нас жёны разнимали, — улыбаясь, вспоминал генерал.

     Короче говоря, именно из-за честности народ покупал его книги. Там немало было правды. Даже больше, чем требовалось в условиях не до конца завершенных боевых действий на Северном Кавказе.

    Помнится, в Трускавце, где хорошая минеральная вода для чистки почек и куда в начале 2000-х еще могли ездить россияне, я встретил бывшего министра внутренних дел РФ генерала Анатолия Куликова. Мы разговорились. К тому же нашлась общая тема – Анатолий Сергеевич заканчивал книгу своих мемуаров под названием «Тяжёлые звёзды».

     — Трошевская книга хорошо разошлась, — сказал я ему. – Около 135 тысяч экземпляров раскупили.

     — Какие 135! – эмоционально среагировал Куликов. – Вас издательство как детей, развело. 300 тысяч книг они продали!

     — Да ну?

    — Ты что, не веришь мне – министру внутренних дел России?

    Я только руки развёл.

 

    — Кстати, про честность. Ваш рассказ «Моя Мата Хари», действие которого происходит в Шацке, на Вашей малой родине, многие читатели восприняли как автобиографичный. Где грань между художественным вымыслом и реальностью в этом произведении?

     — А вот не скажу. Не обижайтесь, но из-за этого рассказа столько народу натерпелось! Не хочу лишний раз чужие раны бередить. Мои жёны и любимые женщины люто ненавидели эту «Мату Хари». Они считали, что я до сих пор её люблю и ищу её черты в других. В том числе и в них, в моих нынешних подругах. Видимо, рассказ так написался, что его абсолютно не считают вымыслом. Я всегда в подобных случаях говорил: «Много маленьких правд не делают большую правду». Там, вроде, всё про меня и близких мне людей, кроме главного – там выдуманная, гипертрофированная любовь. Но точно прописанная. Литературный обман зрения.

     Это как в плохих фильмах переоценённого А. Сокурова про Ленина или про императора Хирохито. Множество бытовых деталей былой эпохи, какие-то фразы… А человек в картине не соответствует ни эпохе, ни степени своего влияния на неё. 

 

 

     Ну, правда, следует оговориться, что так я объяснял суть рассказа про «Мату Хари» своим женщинам. А Вы: хотите – верьте, хотите – нет.

     Помню, моя кума, начитанная и продвинутая женщина, преподаватель литературы, — прочитав рассказ про Светку, с которой была хорошо знакома, как-то слишком ревностно завозмущалась:

     — Ну, как можно до такого самозабвения любить эту странную бабу!?

     — Это настоящий мужской рассказ, — вмешался её муж Жора.

 

     — С этим рассказом у Вас «цензурных» проблем наверняка не было. Но Ваша проза долгое время не печаталась именно по цензурным соображениям. Как Вам удалось сохранить верность своим темам и принципам в тот период?

      — Да очень просто. Верность теме сохранялась, потому что я никаких других тем и не знал. Писать ведь надо именно о том, что знаешь ты и не знает абсолютное большинство народа. Вот я узнал Афганскую войну. И больше не знал ничего такого, что заслуживало описания. Только этим я мог вызвать интерес публики. И осознание этого момента породило принцип: «Не дёргайся, Тютюнник! Твоё время ещё не пришло. Но скоро придёт». Вот и весь принцип.

 

     — Как Вы относитесь к тому, что издатели порой переиздают Ваши произведения под разными названиями? Это маркетинговая необходимость или всё же некоторая дань коммерциализации литературы?

     — Так и маркетинг, и коммерциализация – термины из «одной бочки». Увы, таков капитализм. Издатели, книготорговцы (книгопродАвцы) преследуют одну цель – прибыль. И ради неё делается всё. Я отношусь к этому со смирением.

 

 

     — Вы номинировались на премию Аполлона Григорьева. Насколько важны для Вас литературные премии и признание критиков?

     — Конечно, важны. Как говорил Черчилль (как известно, лауреат Нобелевской премии по литературе): «Всё, что не некролог – реклама».

     На премию А. Григорьева, кстати, меня выдвигал мощнейший критик и человек тонкого вкуса, академик Лев Аннинский (царствие ему небесное!). Мне очень нравились многие его фразочки-перлы типа: «В редакции я бываю ежедневно…по четвергам», «Я пишу бесплатно, а читаю – за деньги» и т.п.  Аннинский очень хорошо ко мне относился и даже однажды мы долго и много говорили о мистике и его опыте воссоздания истории семьи.

     И еще о критике. Более двадцати лет назад в одном из московских издательств вышла моя книжка с заглавием «Моя Мата Хари» (в сборнике был одноимённый рассказ). Хозяин издательства тут же понёс её в одно из «культурологических» (назову его так) изданий, которое книгам уделяло немало внимания. Хотел заказать рецензию. Но не заказал, поскупился. Дело в том, что там ему сказали так: «Положительная рецензия – 200 долларов, ругательная – 300». В начале 2000-х это были немалые деньги.

      Но всё же без внимания критиков я в тот раз не остался. Неведомым мне образом та моя книга попала в руки Татьяны Бек – прекрасной поэтессы, литкритика и дочери знаменитого Александра Бека, автора романа «Волоколамское шоссе». В «Независимой газете» она напечатала роскошный для меня обзор большинства рассказов и повестей того сборника.

     Не забыл меня и журнал «Огонёк», который в ту пору под руководством Владимира Чернова перестал быть «чернушным» и приобрёл патриотический вектор редакционной политики. В журнале вышла блистательная рецензия на «Мою Мату Хари».

     К слову, тут я должен сделать перед читателями этого интервью некоторый реверанс. Дело в том, что когда я употребляю слово «блистательное» (или что-нибудь в этом роде), это не значит, что меня безудержно хвалят. Похвала обязательно заканчивается какой-нибудь «гадостью». Хороший пример в этом смысле – рецензия в журнале «Знамя». Там одна дама, «обзирая» содержимое моей книги «12 пуль из чеченской обоймы», после нескольких добрых слов написала: «Но не смог Тютюнник обойтись без солдафонской жеребятины». Это она – про эссе «Война и секс», которое было в сборнике.

    Бывали случаи, когда критики напрочь топили мою худую литературную лодочку, не дав доплыть до берега, то есть даже до публикации. Такая история, например, случилась в Киеве лет 25 назад, когда там еще выходили русскоязычные издания, в том числе толстый журнал «Радуга». Я послал туда нигде в тот момент не публиковавшийся рассказ про Мату Хари. И главный редактор отдал его на так называемое внутреннее рецензирование местному поэту и критику, который даже в Москве пользовался авторитетом.

     Спустя время главред дал мне почитать ту «внутреннюю» рецензию. Там были такие слова: «Ты дал мне почитать Тютюнника. Я начал с удовольствием. Язык у автора потрясающий, хотелось слизывать его со страниц… Но! К 7-й странице я уже нализался… Ну, была у парня в юности сильная любовь. Ну, оставила след в душе… Ну, и что? Таких рассказов – по рублю пучок…».

     Рассказ «Радуга» не взяла. Взяла позже моя любимая «Смена».

 

     — Как изменился портрет Вашего читателя за эти годы? Чем отличается аудитория, например, 1990-х годов от сегодняшней?

      — Во-первых, количеством. Как я уже упоминал, в 1990-е читателей были миллионы, а теперь несколько тысяч. Да и те потихоньку тают. Я, когда присутствую на юбилеях писателей или других литературных праздниках, всегда произношу тост за читателей – чтоб у юбиляра их было хотя бы тысяча.

      Во-вторых, в 90-е читатели писали бумажные письма в редакции журналов и в издательства с просьбой дать адрес полюбившегося автора. Сейчас такой практики нет.

      Та же «Смена» однажды «сдала» меня одному молодому человеку из Павлодара (Казахстан). Я стал переписываться с ним. Он заинтересовал меня тем, что в своё время служил срочную в родном для меня Туркестанском военном округе и готовился к отправке в Афганистан. Но что-то не склеилось, и «за речку» он не попал. Однако расстроился из-за этого: хотел увидеть войну, проверить себя… Писал, что сейчас, мол, работает на каком-то машиностроительном предприятии, труд однообразный, не радует. В общем, рутина. А хотелось романтики и приключений. Я по его просьбе выслал ему свою фотографию с автографом. Сейчас, наверное, такое немыслимо.

     Была у меня и еще одна любопытная читательница – мать четверых детей, следователь прокуратуры откуда-то из Сибири (кажется, из Ханты-Мансийска). Она написала большое письмо в редакцию «Дружбы народов» и рассказала, что однажды прочитала в журнале мою повесть, ей очень понравилось. Вот и благодарила заочно и меня, и редакцию за хорошие публикации.

     Любопытная история случилась однажды с моим сослуживцем Сашей Болодуриным. Мы работали в ту пору в Потсдаме, в газете Западной группы войск. Он поехал в отпуск к матери и увидел у неё журналы с закладками на страницах с моими публикациями, плюс какие-то вырезки со статьями. А мать у него – учительница русского языка и литературы Она и сказала:

     — Мне очень нравится этот автор. Может быть, ты его даже можешь знать: он учился в одном с тобой Львовском училище на журфаке – Сергей Тютюнник…

     — Мама, да мы уже года четыре в одной редакции служим. Он в соседнем подъезде живет.

     Вот такие у меня когда-то были читатели. А теперь я не вижу их реакции даже в комментариях на мои публикации в «Литературной газете» и «Завтра», потому что Роскомнадзор сделал предупреждение почти всем заметным изданиям из-за неприличных высказываний комментаторов.

      Раньше они публиковались. Но выглядело это так: первые три-четыре человека что-то говорили о сути публикации, а потом они начинали собачиться между собой, не стесняясь в выражениях. И редакции получали нагоняй от Роскомнадзора за «неприличное поведение». В общем, газеты и журналы поотключали комменты.

 

     — Пишут ли Вам родственники мобилизованных, может быть, сами бойцы?  Какие вопросы они задают? Что их волнует больше всего?

     — Мы с коллегами в редакции периодически общаемся с солдатами. А крайним был комбриг казачьей добровольческой бригады, который начал воевать с бандеровцами еще в 2014-м. Но то, что говорят люди с передовой, то, что их волнует, еще долго нельзя озвучивать и публиковать, а то «загремлю под фанфары» за дискредитацию армии. Так что этот Ваш вопрос получит ответ спустя многие годы.

     И всё же мне есть что сказать вашим читателям. Приблизительно год назад я задружил с молодым человеком из Перми, мобилизованным осенью 2022-го. Ему еще нет 40-ка, он служит пулемётчиком на Запорожском направлении. И пишет своеобразный дневник – зарисовки о том, как служил срочную, как проходила мобилизация в его краях, как живется в окопах, как воюется. И еще он описывает своих сослуживцев и командиров.

     Когда мне в руки попали эти записи, я не мог оторваться от текста – настолько он был живой и искренний, насколько много в нём было деталей фронтовой жизни. Ни у одного профессионального журналиста и писателя я ничего подобного не читал. У моего пулемётчика с позывным «Шеф» не было никакой пошлой литературщины — всё настоящее, не придуманное.

     Конечно, грамматически и стилистически написано было не самым лучшим образом. Но это был настоящий текстовой самородок – если не золотой, то как минимум серебряный. Я долго его шлифовал, полировал и огранял. И в конце концов «Записки мобилизованного» за авторством пулемётчика «Шефа» (имя своё он пока держит в секрете) с продолжением в нескольких номерах напечатала газета «Завтра». Потом цельным куском записки бойца напечатал литературный журнал «Дон», публикации были в ростовской областной газете «Наше время».

     Мало того, на телеканале «День ТВ», который, кажется, входит в холдинг газеты «Завтра» (у него 100 тысяч подписчиков), сделали мини-сериал по запискам «Шефа». Профессиональный актер читает его текст, там есть некая живая картинка…

    В общем, вот такой я оформил «глас народа из окопов». Надеюсь, среди ваших читателей найдутся те, кто заинтересуется записками бойца с Запорожского направления и прочитает их в тех источниках, которые я назвал. Или прослушает живой текст на канале «День ТВ».

 

    — А какие темы в современной русской литературе о войне, на Ваш взгляд, остаются недооценёнными или нераскрытыми?

    — Они для любой литературы характерны, не только для русской. Например, американский генерал Омар Брэдли написал свои мемуары («Записки солдата») лишь через шесть лет после окончания войны, но о многих острых проблемах или умолчал, или ограничился намёками. Хотя в целом у него получилась хорошая книжка.

    Нечто подобное произошло с освещением уникального события – восстания советских пленников в пакистанском лагере Бадабер (1985 г.). Книга «Если кто меня слышит…», написанная моим приятелем Борей Подопригорой в соавторстве с Андреем Константиновым, появилась лишь лет через 30 после восстания.

    Что касается сегодняшних событий, то нераскрыты (и еще долгое время будут нераскрыты) коллизии в высоких штабах, технологии принятия судьбоносных решений, ошибки оперативного, а то и стратегического значения, противоборство мнений среди генералитета и т.п. Впрочем, это всё закономерно. Не обо всём можно говорить и писать в пору острейшего противостояния России и Запада.

     Вспомните, только лишь спустя 40 с лишним лет у нас в стране в открытую заговорили об ошибках при проведении Харьковской операции 1942 года, о громадных потерях под Ржевом, а памятник павшим в той мясорубке воздвигли лишь через 80 лет! Но это не должно вызывать возмущения. Такова наша традиция. «Материал» должен отлежаться…

 

     — Как Вы относитесь к современной школьной программе? По Вашему мнению, что нужно в ней поменять, добавить или убрать? Особенно в литературе.

     — Чуть не сказал – Министерство просвещения. С моей точки зрения (деда двух внуков и сына советской школьной учительницы), менять надо почти всё. Если грубо, то вернутся к советской системе образования.

     Слава богу, в школы вернули уроки труда (если действительно вернули), собираются вернуть оценку за поведение. И это очень важно, потому что мы с вами стали свидетелями хамства и избиений школьниками своих учителей. А за это наше Министерство просвещения увольняет этих учителей (уж не знаю, за что), что привело к повальным унижениям школьных наставников. Я смотрю на это и всё четче понимаю – такое Министерство надо разогнать, а потом уже собрать заново, как неработающий двигатель.

    Ну, согласитесь, разве это нормально, что я забираю со школы внука и тут же веду его в платную образовательную фирму, чтобы там его за наши деньги научили читать!? Потому что в школе его то ли не могут, то ли не хотят научить чтению.

    Вот я работаю на радио ведущим еженедельной аналитической программы «Смыслы». У меня есть напарник – Володя Добрицкий, с которым мы говорим со слушателями аж два часа. И всегда приглашаем в студию экспертов, специалистов и знаковых персон. Так вот, труднее всего заманить в радиорубку представителей сферы образования. То учителям начальство не разрешило, то текст выступления не согласовало, то еще какие-то палки в колеса вставило… Проще засекреченных вояк в студию заманить, чем представителей нашего очень среднего образования.

     Правда, есть одна оговорка. Когда речь идет о патриотическом воспитании, то представители школ прийти могут. Но только по этому узкому вопросу, не по образовательным заморочкам. Меня порядки в современной школе просто раздражают, и не меня одного. И прежде всего – отношение чиновничьего аппарата к своим учителям.

    Извините за резкость, но вырвалось. Не помню, кто сказал, что при слове «культура» его рука тянется к пистолету. Так вот, при словах «средняя школа» у меня та же тяга.

    Что касается литературы, то я смутно представляю, что сейчас входит в список обязательного чтения. Тем не менее, там зачастую указан лишь автор, а уже в скобках идёт перечень многих его произведений. Какое именно возьмёт учитель, что задаст детям – не разберешь. Поэтому я бы убрал всё, что возбуждает у школьников презрение к своей стране и её прошлому. Например, зачем детворе антисталинский стих Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны…»? Это Мандельштам не чуял, потому что ему мерзости про Россию писать не разрешали. А мои родители, мои дедушки и бабушки страну и чуяли, и строили, и облагораживали. Некоторые даже за неё воевали, живота не щадя…

    Я бы поэтому напрочь выкинул из школьной программы Солженицына с Шаламовым. Первого – за брехню и неумение писать, то есть за неперевариваемый стиль. Второго – за компанию. У нас и так культура криминализована до невозможности. Этим умело пользуются бандеровцы. На Украине уже все уяснили на ярких примерах, что в России и фильмы, и книги, и песни (якобы народный шансон) – только про тюрьму и зэков. Увы, это в значительной мере правда.

     И вообще, я при любой возможности знакомлю людей с формулой собственного приготовления. Вот она: «Антисоветизм – это родной отец русофобии». И точка. Это я как уроженец западной Украины утверждаю, послужив в Латвии, Германии, на Кавказе и т.д. Плюс пройдя через 8 локальных войн. В основном в пределах бывшего СССР.

    Что касается классики, то отменил бы тяжеловатые для школьников «Войну и мир» и заменил на более лёгкие (а главное – актуальные) «Севастопольские рассказы» и повесть «Казаки». У Достоевского «Преступление…» заменил бы на суперсовременных «Бесов», или, по крайней мере, на «Игрока», учитывая кричащую проблему игромании в стране. Тяжеловесную «Грозу» А. Островского, вбитую в наши мозги оголтелым Добролюбовым, пора поменять на что-нибудь более понятное нынешним старшеклассникам. Пусть это будет даже анти-карьеристская пьеса «На каждого мудреца довольно простоты».

      Я смотрел «Грозу» и в Казанском театре драмы, и питерском БДТ… Ни там, ни там актёрам не получилось задеть зрителя «за фибру».

     А еще среднему человеку трудно понять пьесы А. Чехова. Лев Толстой как-то сказал Антону Павловичу: «А пьес своих Вы больше не пишите. Они у Вас еще хуже, чем у Шекспира». Мне нравится фраза Толстого. Тем более, что первые постановки чеховских вымученных пьес в Москве и Санкт-Петербурге проваливались с треском. И это естественно. Сразу вспоминается знаменитая фраза Коко Шанель: «У вас не будет второго шанса произвести первое впечатление». Как правило, оно бывает самым верным. Не всегда. Но — как правило.

    Театральные режиссеры без конца их ставят и «переставляют», потому что хотят и нам и себе доказать, что это не Чехов плох, это мы такие недалёкие и не способны понять какой-то там невиданной чеховской глубины. А там и нет никакой глубины – просто конфликты надуманные, страсти фальшивые, характеры неживые. В этом плане характерен прекрасный фильм К. Худякова «Успех» с Леонидом Филатовым в главной роли. Его персонаж в провинциальном театре «Чайку» ставит.

    Правда, погрешу против истины, если не признаюсь, что у Чехова мне нравится драма «Иванов». Там всё живое и знакомое, не утратившее смысл.

    Впрочем, я увлёкся, простите. Это объясняется просто: я люблю театр и часто хожу на спектакли — что в Москве, что в Питере, что в Европе.

    Но завершить этот школьный (вернее, антипедагогический) блок хочу яростной поддержкой кинорежиссера Карена Шахназаров, который предложил ввести в школьную программу киноуроки как обязательную программу. И не надо было бы мучить детей громадными романами «Война и мир» или «Тихий Дон», которые школьники просто не успевают переварить. Посмотрели бы экранизации Бондарчука и Герасимова, и многое поняли бы.

      Эту идею, если верить Никите Михалкову, даже Президент РФ одобрил. Но приснопамятное Министерство просвещения хитренько переделало план Шахназарова, и киноуроки из обязательной программы стали всего лишь рекомендованными. В общем, утопили хорошую идею в бюрократическом болоте.

 

    — Над какой книгой Вы сейчас трудитесь? Планируете ли работу, основанную на современных событиях и СВО?

    — А как же. Во-первых, я уже рассказал, что помогал участнику СВО донести до читателей и зрителей свои записки. А это был серьезный труд – и чисто литературный, и организаторский. Во-вторых, то, что пишу лично я – можно прочитать в газете «Завтра» (крайней публикацией было эссе «Война и хлеб»), в литературных журналах «Дон», «Сибирские огни» (там публикация планируется в феврале-марте 2026-го). Так что процесс идёт.

 

    — Вы почти четверть века возглавляли газету «Военный вестник Юга России». С чего началась Ваша история в этом издании, которое когда-то называлось «Красный кавалерист»?

     — Это была классная газета. Я стал работать в ней в 1992-м, после замены из Германии. И сразу окунулся в атмосферу «предчувствия гражданской войны» на Кавказе. Первая моя командировка была в Адыгею. Там как раз участились нападения на воинские части: исламисты и националисты убивали солдат и офицеров, забирали оружие. Помню, на местном полигоне они украли четыре пулемёта. Мы с офицером из окружной прокуратуры скрупулёзно разбирались в этом деле, пытались определить виновных, сделать что-то, чтобы предотвратить нападения и кражи… Бандюков так и не нашли. А оружие, похищенное в воинских частях, «заработало» позже в Чечне, в осетино-ингушском вооруженном конфликте, в криминальных группировках.

     Вообще, 90-е годы на Северном Кавказе – пора очень горячая. У нас в редакции из 21 офицера пятеро были ранены – почти каждый четвёртый.

     Помнится, когда мы отмечали 100-летие газеты (в 2019-м), кто-то подсчитал, что из этого срока приблизительно треть приходится на различные войны – и Гражданскую, и Советско-польскую (1920-й), и Великую Отечественную, и перманентные маленькие Кавказские войны, и вооруженный конфликт в Донбассе сразу после «майдана-2014» …

     И если уж вспоминать историю, то надо вспомнить классика советской литературы Исаака Бабеля, который был штатным сотрудником «Красного кавалериста» — так называлась газета в момент своего рождения и носила это название полтора десятка лет. Это был печатный орган 1-й Конной армии.

     Когда Бабель после Гражданской войны стал писать яркие рассказы и объединил их в большой цикл под названием «Конармия», на него всей силой авторитета навалился бывший командарм Будённый. Обвинял автора во лжи, в очернении героев-первоконников… На защиту Бабеля встал Максим Горький. И даже однажды публично заявил Будённому:

     — Семён Михайлович, нельзя произведение искусства оценивать с высоты коня!

     В общем, для нас, газетчиков, «Бабель – наше знамя полковое. Бабель – нашей юности полет». Это переиначенная фраза, она касалась другой видной фигуры советской поры.

     Считают у нас в редакции своим сослуживцем и другого писателя времён Великой Отечественной – Виталия Закруткина. Кстати, в ту пору на фронтах погибло 13 наших сотрудников – большая часть штатного состава.

     Есть и еще одно имя, которое в общероссийской медийной сфере никогда с нами не связывали. Речь о Юрии Щекочихине. Он солдатом служил срочную в одной из частей в Ростове-на-Дону, недалеко от редакции. И приносил нам заметки о своих сослуживцах. В редакции способного к творчеству бойца подкармливали и заодно предоставляли возможность немножко поспать на подшивках газеты. Для измотанного нарядами и работой солдата это было крайне важно.

    Мы перезванивались с ним, пока был жив. Ему нравилась моя писанина, и он даже на обложке очередного моего издания сделал очень хороший отзыв.

    Однако дело не лично во мне, а в том, что он газету Северо-Кавказского (теперь Южного) военного округа не забывал и связей не рвал.

     Внимание людей такого калибра мы ценим. Например, мало кто знает, что в «Военном вестнике Юга России» не раз печатал свои статьи Александр Сладков – известный военный репортер, блогер и писатель.

     Он, кстати, при любой возможности и в разных аудиториях публично сожалел, что наше издание поменяло название, отказавшись от яркого титула «Красный кавалерист». То же самое мне не раз говорил известный писатель Эдуард Лимонов (царство ему небесное!).

     — Представляешь, — рисовал он воображаемую картинку. – Идёт мощная пресс-конференция, и тут ты встаёшь и прежде, чем задать вопрос (например, Президенту), представляешься: Сергей Тютюнник, газета «Красный кавалерист» …  Это же бомбическое название «фирмы».

     Короче говоря, история у нас богатая, и люди, с нами сотрудничавшие, у многих на слуху до сих пор.

 

     — А как Вы строите работу с молодыми журналистами, приходящими в издание? Чему учите в первую очередь?  

    — Русскому языку. Безграмотность молодежи просто зашкаливает. Пунктуация вообще безнадёжна. Ну и, конечно, «тревожно мысль у них и путалась, и рвалась».

     — Но Вы же всё равно поняли, что я хотел написать, — пытался оспаривать мою редактуру один из молодых сотрудников.

     — С большим трудом, — отвечаю. – А читатель где-нибудь в окопе вообще заблудится в лабиринтах твоей логики.

     В общем, новички в военной прессе – это тяжелое наследие реформ в сфере образования.

 

     — Повлияла ли технологическая революция на ваше издание?

     — Конечно. Как и на всё в нашем мире. У газеты есть своя страница в соцсетях. Там под две тысячи подписчиков. Печатаемся мы в Москве, отправляем туда свёрстанный электронный вариант. Повысилось качество иллюстраций. Газета вся полноцветная (то есть разноцветная). Её приятно в руки взять. Все журналисты строчат тексты сразу на компьютере. А я, старый пень, работаю старым дедовским способом – пишу перьевой ручкой (пальцы обычно в чернилах).

 

     — А как, по сути, изменилась военная журналистика со времён Вашей молодости? Стало сложнее работать или, наоборот, проще?

     — Увы, сложнее. Но главное – менее интересно, несмотря на такое планетарное явление как военная спецоперация. Слишком много контроля «сверху» и всяких мелких «красных флажков» (порой неоправданных). Работать в пору военных кампаний на Кавказе было интересней и проще. А тут еще и газета наша стала выходить три раза в неделю. И здесь, как всегда, срабатывает закон диалектики – количество влияет на качество. Не лучшим образом.

     Впрочем, удивляться изменению условий работы нечего. Когда идёт такая мощная информационная война, да еще в условиях СВО, то опасно в официальной военной газете ляпнуть какую-нибудь отсебятину. Вот и бдят наши кураторы.

     Короче говоря, меня всё это сильно не удивляет, поскольку я Афган прошел. Там было нечто похожее. Так что всё закономерно и объяснимо. Но поворчать по-стариковски я же могу. Типа: «В наше время голуби были, как куры, и бабы были моложе». Пардон за цитату из анекдота.

 

     — Как произошёл Ваш «профессиональный кульбит» из бумажной журналистики – на радио? С чего началась история Вашей авторской программы «Рикошет с Сергеем Тютюнником», а затем – программы «Смыслы»?

     — Началось с идеи, которая появилась в недрах руководства холдинга «Комсомольская правда». Из Москвы в свои представительства в регионах спустили «директиву» — найти у себя интересных людей и привлечь к работе на радио. Мол, штатные ведущие приедаются.

     В Ростове-на-Дону попытались работать с несколькими кандидатами, в том числе и с всероссийски известными писателями (а в Ростове таких немало), но не сложилось. И тогда мой приятель, маститый журналист Володя Добрицкий (он же ведущий на радио «КП на Дону»), решил попробовать меня. Еще в пору его работы на телевидении он делал со мной несколько интервью и, наверное, понял, что у меня «язык без костей». Он показал начальству мои записи на ТВ плюс те радийные программы, где я фигурировал как гость, и мою кандидатуру утвердили. Но не просто как приглашённого постоянного эксперта, а дали мне персональную программу (конечно, с участием Добрицкого) под названием «Рикошет с Сергеем Тютюнником». И в каждом номере газеты стали печатать анонсы передачи с моей «мордой лица».

 

 

 

     Года три или четыре я так проработал. А потом по ряду причин (не буду вдаваться в детали) мы с Володей перешли на областное радио FM-на-Дону. Структурно оно входит в телекомпанию «Дон24». Здесь, учитывая наш с Добрицким опыт, нам дали еженедельную аналитическую программу «Смыслы», продолжительностью (внимание!) аж два часа! Причём в прямом эфире. Мы поначалу растерялись, думали, что не вытянем. Но со временем всё устаканилось: мы стали приглашать в студию экспертов (по тематике выпуска), сами собой появились рубрики (например, «А как у них» — о зарубежном опыте решения той или иной проблемы) … В общем, программа живёт уже три года.

     Кстати, и Вам, и Вашим читателям сообщаю совершенно секретную информацию – на радио уже лет семь я работаю абсолютно бесплатно, из любви к «радиоискусству».

 

     — В чём принципиальная разница между подготовкой материала для печати и для эфира? Что Вам ближе?

     — Стыдно признаться, но работа на радио лично для меня почти не требует подготовки. Мне там работается легко. Помню, моя родная сестра (особа очень ироничная), когда узнала, что я стал «радистом», сказала: «Брехать — не пахать, брехнул – отдохнул».

     А я иной раз и в эфире, и в разговорах с коллегами повторяю свою формулу: «Есть писатели пишущие, а есть говорящие. Я из говорящих». У людей это вызывает улыбку.

    И еще одна понравившаяся нам с Володей цитата. Фразу выдал мой знакомый отставной генерал, который периодически слушает нас в машине по дороге домой (а мы в эфире с 17 до 19, когда народ с работы разъезжается). Он однажды сказал мне:

     — Что мне нравится в вашей программе – так это то, что вы говорите абсолютно безответственно.

     Я понял, что он имел в виду – что мы не читаем по бумажке заранее заготовленные тексты, не подгоняем свои выводы под установленные высоким начальством нормы и принципы. В общем, мы внутренне свободны. И это люди чувствуют.

     В общем, если в работе с «текстом для глаза» (для газеты и журнала) требуется скрупулёзность и точность, выверенные аргументы и понятная логика (что написано пером – не вырубишь топором), то «текст для уха» (для радио) такой мучительной работы не требует.

     С другой стороны, наверное, тот факт, что я всю сознательную жизнь писал для бумажных СМИ, выработал у меня ту же логику и лёгкий поиск аргументов и для радио. Плюс, конечно, мне помогает обычный житейский опыт, о чём немало было сказано выше.

     Помню, приехал из Москвы, из главной «конторы» «Комсомольской правды» проверяющий.  Мужик был несколько высокомерный и разговаривал с регионалами как бы «через губу». А у нас как раз шел «Рикошет…». Говорят, он где-то в кабинете слушал все 40 минут эфира (на «КП» он тоже был прямой, со звонками слушателей). И только мы попрощались с публикой и начали «зачехляться», московский гость заходит в радиорубку.

     — Вы знаете, я с большим скепсисом относился к региональным программам. Но контент, который Вы выдаёте – федерального уровня! – и пожал мне руку.

     Потом говорили, что «Рикошет…» внес свою лепту в итоговый документ проверки.

 

     — Как Вы выбираете темы для программы «Смыслы»? Какой из выпусков вызвал наибольший резонанс у аудитории?

     — Традиционно. Привязываемся или к календарным датам, или к случайным информационным поводам. Вот, например, один из таких: недавно в Китае приняли закон о том, что в интернете не должно быть деструктивной, упаднической информации. И если ты, например, пожаловался в соцсети, что у тебя начальник дурак, зарплата маленькая и жена загуляла, то получишь штраф, а то и тюремный срок. А у нас в Ростовской области в этот же момент появилась фирма, куда депрессивный человек может позвонить и жаловаться на жизнь, сколько влезет – и на начальника, и на зарплату, и на жену. Но! За полчаса такого «нытинга» надо заплатить 5 тысяч рублей. За час – 10 тысяч.

    Как видите, международный инфоповод склеился с региональным. Естественно, мы с Володей сделали программу про «нытинг» и пригласили экспертов – психолога и юриста.

 

 

    Что касается неких рейтинговых программ, то совершенно точно могу сказать о двух выпусках «Рикошета…» еще на радио «КП». Потому что там Москва считает ревностно, у них есть какая-то методика, и главный офис публикует списки «для внутреннего употребления» с оценками программ. Так вот, две передачи с моим участием попали в какой-то «федеральный» список общероссийского звучания. Возможно, их даже прокрутили на главном канале.

    Одна была посвящена обсуждению нашумевшего в ту пору фильма «Т-34». И я догадываюсь, почему её отметили. Я и в Германии служил, и лагерь Бухенвальд посетил, и отец мой был в немецком плену четыре года (из его рассказов я знал множество нюансов), но главное – я службу начинал в 1-й гвардейской танковой дивизии, танк водить умею (однажды за рычагами чуть не утонул, нагнав себе волну из мелких речушек). И кино обсуждал со знанием дела. Вот выпуск «Рикошета…» и прогремел.

    Вторая программа получила тот же федеральный статус в связи с пожаром в Париже, когда горел Нотр-Дам-де-Пари. А я и в Париже был, и в этом соборе. Но «перчинка» выпуска была в том, что я с иронией стал комментировать предложение нашего руководства помочь Франции. Дескать, и реставраторов пришлём, и строителей (таджиков, что ли, хотели парижанам подкинуть?). И я вектор разговора направил на то, что у нас в России сотни, а то и тысячи разрушенных, нуждающихся в реставрации храмов и других культурных объектов. А мы всё это бросим и помчимся французам Нотр-Дам строить?! В общем, программу Москва оценила высоко. Да и слушатели тоже. Звонили, комментировали…

    А вот о «Смыслах» я ничего толком ответить не могу. Подсчёта нет. Только отзывы коллег и некоторые (не все) звонки могут дать некоторое смутное представление о выпуске. Например, однажды был единственный в нашей практике случай, когда женщина позвонила нам в радиорубку, сидя за рулём автомобиля. Обычно в машине нас слушают, но на звонки не отвлекаются.

     Говорили мы тогда о многодетных семьях, о демографии… А у звонившей было трое детей. Значит, программа её заинтересовала крайне, раз решила высказаться, не отрываясь от руля.

     И еще запомнился один звонок. Мы с Володей среагировали на инициативу одного из депутатов Госдумы, который предложил отменить в школах изучение английского, поскольку это язык врага.

     Звонков в тот выпуск было немало, но один из них был особенный – говорил мужчина, который 10 лет прожил в Канаде и понял, что в России учат не тому английскому, на котором говорят там, да и в соседних США.  Сейчас он преподаёт здесь то, чему научился за океаном – живому английскому. Много любопытных деталей выдал. Но главное – признался, что любит нашу программу: она, дескать, отличается от остальных искренностью, юмором, лёгкостью (не роняющей серьёза) … Короче, мы с Володей были рады, что нас с удовольствием слушают люди такого калибра.

 

     — А теме СВО Вы программы посвящали?

     — Конечно. У нас в радиорубке и волонтёры были, и председатель сообщества ветеранов СВО Сергей Сазонов, потерявший на фронте ногу, и даже главный редактор литературного журнала «Дон» Виктор Петров (кстати, родом из Авдеевки), который принёс в студию номера «Дона» с публикациями журналиста Семёна Пегова, поэтессы Анны Ревякиной и других, скажем так, авторов «донбасского замеса». Звучала тема СВО и на программе, посвящённой празднику «новых территорий».  Короче, наша «муза-радистка» не молчит.

 

      — Но Вы сами как человек, прошедший множество горячих точек, как восприняли известие о начале СВО?

      — Как неизбежность, но с некоторой долей огорчения. Раньше надо было это сделать. Еще в 2014-м следовало вместе с Крымом и Донбасс забирать, и Харьковскую область (ведь харьковчане просились) …

      Черчилль однажды сказал: «В политике не надо быть слишком умным, надо быть вовремя решительным». А наше руководство в 2014-м оказалось слишком умным. А решительность проявило половинчатую, основанную на чёткой юридической основе, чтоб Запад не смог подкопаться. А Западу пофигу и законы, и правила. И НАТОвцы успели всерьез подготовить Украину к кризисному развитию событий.

     Я был в Донбассе в феврале 2015-го, то есть в момент, когда в Минске европейцы обвели нас вокруг пальца, как наивных детей. В. Путин потом честно признал, что его обманули.

 

 

     Вообще, как уроженец западной Украины, я еще в 1992-м знал, что на Украине будет война, и говорил об этом открыто всем, кто меня слушал, но не слышал. Я знал, что «западенцы» пойдут на «восточников», что «западенцев» поддержат европейцы с америкосами, а мы – «восточников». Так и случилось.

     Почему-то мне кажется, что если бы мы в 2014-м не стали ограничиваться Крымом, то потерь было бы меньше. Хотя… «Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека».

     Некоторые утверждают, что Россия проспала Украину, упустила. Слушайте, до неё ли было россиянам? Мы чуть саму Россию не проспали и не упустили.  Вспомните хотя бы Кавказ 1990-х!

 

     — Что бы Вы пожелали сегодня нашим бойцам, их семьям, волонтёрам и просто мирным гражданам?

     — Бойцам – выжить и победить! Их семьям – терпения и Божьей помощи! А мирным гражданам – учиться ненавидеть врага (и внешнего, и внутреннего) и начинать с ним бороться по мере сил. Что касается многих людей молодых – им следует перестать презирать Родину и её историю, потому что это неприлично.

 

 

Мария Коледа