Видеть то, чего не видят зрячие. Личный опыт в мусульманском мире

Автор: митрополит Георгий (Жорж Ходр)

Я открыл для себя мир, слушая голоса муэдзинов, призывающих на молитву; направляясь по узким улочкам в школу и возвращаясь из нее, проходя мимо мечетей, некоторые из которых относились ко времени мамлюков, и только специалист мог бы сказать, в чем их купола несхожи с византийскими куполами наших церквей. В отличие от отца и деда, я не появился на свет в христианском квартале, да будет он храним как свидетель нашего прошлого.

Ты удивляешься его неповторимости и понимаешь, что мусульманин все же – Другой, которого нельзя игнорировать и нельзя не замечать сходства среди этих различий. Те же слова, что и слова Корана, звучат в твоей церкви, а выйдя из нее, ты оказываешься на рынках в море арабской, то есть твоей, речи, ты говоришь дома по-арабски, твоя мать читает молитву перед иконой по-арабски; в звуках ее голоса, как и в звуках мусульманской молитвы, слышна древняя мелодика Востока.

Взрослому, изучившему литературный арабский, ясно, что поэзия существовала до, во время и после ислама. Ему может показаться удивительным, что арабская поэзия практически не связана с религией и арабская земля обетованная для различных культур. Твои единоверцы во многом обогатили ее в прошлом и еще больше – в нынешнее время. Ты молишься на языке, достигшем наивысшего совершенства в Коране, и эта земля одинаково принадлежит и тебе, и мусульманам.

Сделав следующий шаг, увидишь, что мусульмане черпают из Корана и толкований к нему свои научные представления. Тебе откроется, что правила грамматики составлены арабами под влиянием греков, которых и ты изучал в семинарии; углубившись в словари, узнаешь, что грамматика создавалась для канонизации языка Корана. С арабским ты вольно или невольно погружен в ислам, являющийся частью и твоего культурного наследия. Для тебя нет убежища в христианском квартале, ибо, даже уйдя в себя, ты не скроешься от ислама, если хочешь жить в мире арабов. Нет христианских анклавов, где ты по наивности хотел бы найти прибежище. Сопротивление невозможно: либо ты блестяще усвоишь арабский менталитет, либо невольно станешь его пленником, продолжая поклоняться тому, чему поклонялись твои христианские предки в течение двадцати веков.

Итак, рядом с тобой мусульмане. Нередко ты боишься их, они же опасаются тебя. Почему-то они считают иногда, что ты для Запада – пособник или агент, пока знающим не открывается, что и ты принадлежишь Востоку; что крестоносцы не сговаривались с тобой, и ты не был для них ни проводником, ни лазутчиком; что ты боролся за свободу арабов, призывая их к пробуждению, и создавал основы современного языка, видя в нем инструмент единения всех нас в пределах общей родины. Ушло в прошлое то время, когда религиозные меньшинства, проживающие среди мусульман, не могли и мечтать о создании гражданского общества, где царили бы справедливость и позитивное право, на которых стоит современное государство, объединяющее всех, кто живет на его земле, независимо от их верований.

И ты чувствуешь в себе силы развязать узел ненависти, посеянной веками трудной истории, чтобы вместе с мусульманами творить общее дело, помня о том, что никто не вечен на этой земле, и каждому из нас предстоит своим путем перейти в иной мир. Разумением своим мы крепим устои этой жизни, используя то, что принесла нам современная цивилизация, созидающая города и нации. И ты видишь, что ислам принадлежит мусульманам, как тебе – твой Христос, на родине же довольно места для всех, кто готов трудиться во имя ее блага, руководствуясь просвещенным разумом.

С такими мыслями я взялся за изучение ислама, надеясь понять, каковы наши отношения с Другими, открыть в созданных ими книгах тайну их бытия и уяснить, что нужно сделать для нашего доброго сожительства. Во время моей учебы в Бейрутском университете я записался в библиотеку Тебаа, богатую мусульманской литературой, и взял на дом рукописный экземпляр Корана. Один из моих друзей удивился, застав меня за чтением этой книги. Юноше, воспитанному на Евангелии, казалось бы, не пристало заниматься таким делом. «Почему ты читаешь Коран?» – спросил он (это было шестьдесят лет назад). «Ищу ссылки на учение Христа», — ответил я, имея в виду не только суры «Семейство Имрана» или «Мириам», и места, где Господь упомянут по имени, но Дух Его, проникающий многие строки коранического откровения. И так я отошел от привязанности к одной лишь Книге и занялся Другой, полагая, что и она тем или иным способом отмечена печатью Евангелия. Что побудило меня сделать такое предположение, если я тогда еще ничего не знал ни о контактах, ни о противоречиях наших культур? Трудно сказать. Но уже в восемнадцать лет я понял, что иная, не моя религия проникнута в какой-то мере Святым Духом, который есть Светоч мира.

В такой атмосфере моя церковь стала колыбелью духовного движения, созданного студентами, которые в учредительном манифесте выступили против религиозного фанатизма, проведя различие между верой и принадлежностью к общине верующих. И уже через несколько месяцев это движение выступило с заявлением о том, что община как социальное явление и церковь с ее исключительно эсхатологическими заботами суть разные вещи. Преисполняется ли мусульманин гордости при мысли об Аллахе и его Пророке, или же нечто от ислама есть в его земной гордыне? Как я, так и мои друзья-мусульмане, чистые, верные и преданные, пришли к Богу. Как мне представляется, их не волновала земная гордыня, или волновала в той мере, в какой земля – лоно величия Господа. Лучшие из них и лучшие из нас были исполнены надежды в неустанном искании Бога, которое завершится лишь в Судный день. Каждый из нас, думал я, идет к Богу своим путем, и совершенной благодати мы достигнем лишь со вторым пришествием Христа, как это звучит на нашем языке, или же с наступлением Часа, как говорят они.

И вот случилось так, что я вернулся из университета в Триполи в праздничный День перемирия 11 ноября 1943 года. В городе шла студенческая демонстрация, и я примкнул к ней. Утром стало известно, что французы арестовали президента Республики и нескольких видных политиков. Идя в конце колонны, я слышал выстрелы французских солдат. В ряды демонстрантов врезался французский танк. В течение нескольких секунд было убито одиннадцать студентов. При виде их изуродованных тел в лужах крови, мне стало совершенно ясно, что мы и мусульмане едины в борьбе против иноземного захватчика. Мои симпатии к Франции с ее мандатом мгновенно улетучились.

Через четыре года в Париже, приехав изучать теологию, я столкнулся с нищими североафриканцами. Было жаль их, арабов, погибающих от бедности. Как ни странно, нищета мусульманских масс открылась мне во французской столице. Я оказался среди бедняков-мусульман на Западе, покинув бедный христианский квартал мусульманского города. Христианское учение о бедности и бедных больше всего привлекало меня в Евангелии.

В Ливан я вернулся, когда вспыхнула революция в Алжире, и мои симпатии были на ее стороне. Почему меня привлекал Алжир, а не Пакистан? Возможно потому, что я был воспитан на книгах Ганди, который желал единства мусульман и индусов. Но, возможно, и иное объяснение. Не призывает ли ислам к единству в одной стране и к расколу – в другой? Не демонстрирует ли он кое-где враждебность к Западу, а кое-где вступает в союз с ним? Не высказывает ли жалоб там, где терпит обиду, и не молчит ли там, где ему принадлежит верх? Не слишком ли редко мусульмане вспоминают такие слова: «Ты найдешь, что наибольшую приязнь к тем, которые веруют, питают говорящие: «Мы – назареи»?

Мусульманин вполне способен обрести власть над этой землей и ее богатствами. Поэтому трудно отнести его к царству слабости, а всех других – к царству силы. Между исламом и мусульманами есть различие. Об этом говорят знатоки их вероучения, начиная с имама Мухаммеда Абдо и некоторые современные имамы.

У меня давно возникло такое чувство, что человеческое сердце не живет полной жизнью в обществе, управляемом одним лишь религиозным преданием. Ему необходимо нечто, выходящее за пределы видимого, и более глубокое, чем богословие. Мне казалось, что суфизм – наилучшее из того, что порождено исламом, ибо суфий говорит сердцем, открывая для себя Бога, а не мыслью о Боге. Я восхищался суфиями в исламе, как и их братьями в восточной церкви. Суфии и бедняки были предметом моего внимания в исламе, пока в середине шестидесятых годов случай не свел меня с шиитами. То были студенты университета, где я вел курс арабо-мусульманской цивилизации. Юноши и девушки, в основном из трудовых семей, удивляли меня своей впечатлительностью, и я понимал, что такими, остро чувствующими обиды сего мира, их сделала трагедия Кербелы.

Тогда же я познакомился с Мусой Садром и оставался дружен с ним в дни его величия и в его скорбях. Мне казалось, что созданное им движение обездоленных – это движение сердца. Муса Садр доказывал мне, что вероучение шиитов лишено трагизма, я же видел Хусейна распятым на кресте. Как-то Его священство пригласил меня прочитать проповедь в день Ашуры, и Ашура показалась мне шиитской обедней. Ты открыт для нового, если приглушен символ твоей веры, или останешься по-прежнему пленником своего предания, в котором, по-твоему, сказано все. Если не видеть во всякой капле крови кровь, пролитую Христом, некоторые из мусульман откроются для дружеской приязни и поделятся с тобой своими чувствами.

Все это поставило передо мной, как и перед многими, проблему диалога. Возможно, стимулом была усталость человечества от двух мировых войн, побудившая враждующие народы к поискам согласия. Будет ли когда-либо достигнуто согласие между религиями? Существует ли, и если существует, то где, такая обетованная земля, на которой каждый хранил бы верность своей религии, не будучи обвинен в ереси или отступничестве? Непременный ли атрибут доктринальных различий – забитость и униженность одних, гордыня и превосходство других? Полагаю, что диалог экзистенциальная позиция, продиктованная жизненными травмами, а не абстрактной необходимостью.

Ясно, что твое первое желание – подлинное дружеское примирение между религиозными общностями. Но для этого недостаточно благих намерений. Нужно прибегнуть и к источникам откровения. Есть ли в иной религии нечто, открывающее путь к миру? Есть ли в твоей религии нечто, мешающее доброму сожительству? Рассуждения такого рода выводят нас за пределы событий, которые вызвали между нами раскол. Мало сказать, что некие политические условия привели к нарушению гражданского мира. Нужно еще поразмыслить над такими концептами, как свобода и равенство. Я, например, не уверен, что все религиозные круги согласны с этими принципами. Как обеспечить свободу и равенство под сенью мусульманской власти, с такими границами, которые не были в свое время установлены? Большинство не желает диалога по вероисповедным вопросам, соглашаясь говорить только о жизнеустройстве и мирном сожительстве. Столь прагматическая позиция не выражает ничего, кроме благих намерений. Но действенная политика доброго сожительства не может быть отделена от божественных заповедей.

Возможно, было бы легче начать с нравственных и социальных проблем. Некоторые из нас участвовали в межконфессиональных диалогах, которые оказывались результативными лишь в случае, если из споров исключались фундаментальные проблемы жизни души. Сколько раз, здесь и за границей, я убеждался в том, что каждый из нас при изучении сложных социальных проблем, исходит из своего религиозного опыта. Определения, относящиеся к справедливости, милосердию, правам женщины, имеют религиозную природу.

Вера – это взаимосвязанная в своих частях полнота. Можешь ли ты – разумом или интуицией – постичь ее, если придерживаешься иной религии? Участникам дискуссии нужно, как минимум, освободиться от враждебного отношения друг к другу и не ставить условий богословского порядка. Если ко мне обращается мусульманин, я должен смириться с тем, что он не признает главного в моей жизни и в моем сердце – Креста и божественной природы Иисуса. Если мне предстоит обратиться к нему, он должен еще до встречи понять, что для меня Господь выразил все в Христе, и я не отступлюсь от этого принципа. Трудность кажется непреодолимой, но Господь сказал: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете сей горе: «прейди отсюда туда», и она прейдет» (Мф.17,20)

Я вступаю в диалог, желая сделать более правильным свое видение Другого, найти смысл в его словах и понять его поступки. Я веду разговор без опасений и недомолвок, высказывая то, во что верю, словами, доступными пониманию Другого. Между нами возникает некая связь. Я несу ему слово истины и надеюсь, что он ответит мне взаимностью. Доброжелательность – условие такой интеллектуальной встречи. Мне предстоит понять рациональное содержание, дух и динамику ислама, мусульманину – сопровождать меня на моем пути к Иисусу. Если же диалог отмечен эмоциональной напряженностью, духом полемики, желанием во что бы то ни стало доказать чью-либо правоту, значит, мы идем ложным путем.

Мой опыт участия в таких диалогах свидетельствует о том, что мы еще не достигли этапа содержательных дискуссий, предполагающих одинаковый уровень знания и эрудиции оппонентов. Мы все еще находимся на предварительной стадии, которую можно охарактеризовать как «Этап изложения и разъяснения»: одна из сторон излагает свою позицию, принципы своей веры, другая – просит разъяснить сказанное. Однако нужно учиться у другого, чтобы понимать его так, как он понимает себя. Иными словами, я жду от мусульманина разъяснения его вероучения и надеюсь, что он примет разъяснение моей религиозной доктрины. Он ведет диалог с современным христианином, хорошо знающим свою веру, унаследованную от многих поколений предков. Правда, в отношении чужой веры нет двух одинаковых мнений, даже у выпускников университета. Много душевной боли оставили исторические противостояния, и нужно освободиться от них, чтобы разум твой начал воспринимать религию, которой следует мусульманин, и чтобы мусульманин начал воспринимать то, что я рассказываю ему о христианстве.

Каждый излагает то, во что он верит. Это в принципе легче сделать христианину, поскольку исторически ислам возник позже христианства, и церковь не упоминает о нем. Примем его таким, каков он есть. Мусульманину приходится труднее, особенно в последние годы. Когда-то было легче арабам Северной Африки и мусульманам, живущим на Западе. Правда, в некоторых мусульманских писаниях, в частности, шиитских, уже говорится, что нужно изучать христианство, исходя из его истоков. Трудность заключается в том, что в Коране говорится о вероучении назареев, и мусульманин полагает, что назареи и есть христиане. Церковь, однако, не признает некоторых положений, приписываемых в Коране назареям. И в целом доктрина назареев далеко не совпадает с тем, чему учила церковь на византийском и сирийском Востоке. Между тем, каковы бы ни были в прошлом отношения между назареями и христианами, сколь бы они ни различались между собой, диалог с мусульманином ведет современный христианин, разьясняя ему свое вероучение и расспрашивая о его вере. Я не сужу Коран за отношение к назареям, но хочу лишь сказать, что это предание не трогает меня и не обращено ко мне. Многое могла бы сделать церковь, публикуя на арабском языке книги такого уровня, какой достигнут в богословских публикациях на западных языках. То, что выходит, насколько мне известно, рассчитано на читателей-христиан. Популярной богословской литературы для мусульман не издается. В то же время на арабском языке издаются важнейшие сочинения мусульманских авторов.

Остается вопрос о той обетованной земле, которую ищет наш разум. Мне кажется, что обращение к глубинам духовной жизни соединяет нас прочнее, чем любые трактаты по богословию. Суфии и исихасты находят общий язык. Трудность в том, что многие духовные вожди ислама относятся к суфизму с большой сдержанностью. Христиан же суфизм привлекает языком божественной любви, присущим и великим христианским мистикам.

И тем не менее, мне кажется, что диалог непременно заглохнет, если некоторые мусульманские вожди не перестанут обвинять современных христиан в многобожии. На этот счет, как известно, появилась не одна фетва. Диалог предполагает признание за Другим приверженности к единобожию. Труднее всего убедить мусульман в том, что Троица не есть многобожие. Эта тема может стать предметом диалога. Наш опыт способен обогатить нас новым знанием. Важно, чтобы мы не коснели в наших воззрениях. Другой необходим для нас. С его помощью мы лучше поймем себя.

И, наконец, важно, чтобы диалог, даже на той предварительной стадии, о которой шла речь выше, полностью исключал попытки прозелитизма. Не мне налагать запрет на чье– либо желание примкнуть к Другому, но люди, с полной ответственностью участвующие в эмоционально напряженной дискуссии, не вправе одновременно вести диалог и пытаться обратить Другого в свою веру. Отвратить кого-либо от его вероучения – значит нанести ущерб приверженцам этого вероучения. Это приводит лишь к срыву дальнейшего диалога.

Наш опыт способствует расширению взаимопонимания и укрепления взаимной приязни в обстановке мира между христианством и исламом, при признании за всеми нами права на свободу и полное самовыражение. Мир означает прежде всего отказ от насилия и противоборства в странах, где нас перемешали исторические судьбы. Опасно не свободомыслие – опасно подавление Другого силами властных структур. Опасны проявления бесправия и комплекс превосходства. Число не имеет ни смысла, ни ценности. Согласимся с тем, что Другой для нас – дар Господень, он со мною – в повседневной жизни, его достоинство – неприкосновенно, оно – в природе человека, которая от Бога. Без полного взаимоуважения, без заботы о благополучии Другого мы будем толпой, связанной одними лишь социальными приличиями. Мы должны соединиться в любви, которую питаем к Богу, в отказе от подавления Другого. Иначе ведут себя только слабейшие верой. Недостаточно сожительства с Другим в гражданском обществе. Нужно завязать с ним глубокий диалог и жить во взаимной приязни.

В единении с Другим я обретаю полноту человеческого бытия. Я искренне желаю ему благополучия, процветания и прогресса, что предполагает глубокое благочестие, основанное на открытости друг другу наших сердец. Мы преодолеем все трудности, если вместе с аль-Халладжем скажем:
В сердцах влюбленных – глаза,
Видящие то, чего не видят зрячие.

Достигнув такого состояния, мы будем вправе сказать, что наш опыт общения с Другим увенчался полнейшим успехом.